Элли зашла в пекарню, закрыла дверь и прислонилась к ней спиной. Запах хлеба и корицы показался ей сегодня особенно дорогим. Она поняла, что произошло что-то важное. Не громкое, не страстное, а тихое и глубокое, как корни старых деревьев. Что-то, что изменило всё.

Она поднялась на чердак. Лео спал. Его лицо было спокойным. Она повесила мешочек с мхом над его изголовьем, и серебристый свет, исходящий от него, смешался с лунным светом из окна, окутав мальчика мягким, защитным покрывалом.

Спустившись вниз, Элли села у потухшей печи и смотрела на тлеющие угли. Она думала о лесе. О тишине. О его руке, придерживающей ветку для неё. О его словах: «Ты сегодня была стойкой».

Это не было свиданием. Но это было началом чего-то гораздо более важного. Началом доверия. Началом понимания. И, возможно, началом чего-то, что было похоже на самое тихое и прочное чувство на свете.

Лес после дождя дышал полной грудью. Каждая травинка, каждый лист сверкал миллионами бриллиантовых капель, и воздух был напоён влажной свежестью, запахом промытой хвои, прелых листьев и цветущего где-то вдали кипрея. Каэл шёл по знакомой тропе к своей хижине, и под ногами его мягко хлюпала напитавшаяся водой земля.

Но его мысли были не здесь. Они были там, в пекарне, что осталась позади, за спиной. Там, где пахло не лесом, а тёплым хлебом и… и ей.

Элинор.

Он вошёл в свою хижину, скинул мокрый плащ, повесил его сушиться у потухшего ещё очага и опустился на грубую деревянную скамью у окна. Он не зажигал свет. Сумерки медленно наполняли единственную комнату, окрашивая всё в сизые, мягкие тона. Было тихо. Слишком тихо после того, что произошло днём.

Его пальцы сами потянулись к маленькой, грубо вырезанной из дерева фигурке совы, что стояла на подоконнике. Он провёл по ней подушечкой большого пальца, ощущая шероховатость дерева, и перед его внутренним взором снова встала она. Снова Элинор. Не испуганная, не растерянная, а… сияющая. Стоящая на поляне с мешочком лунного мха в руках, с глазами, полными изумления и восторга перед лесом, его лесом.

Он всегда считал лес своим единственным убежищем. Местом, где можно спрятаться от людей, от их суеты, их боли, их сложностей. Лес был прост. Жесток, да, но честен. Он жил по понятным законам. И он никогда не пускал в свою глубь чужих.

До сегодняшнего дня.

Он впустил её. Позволил ей увидеть свои тропы, свои тайные места. Позволил ей нарушить свою тишину своим дыханием, своими вопросами, своим… присутствием. И странное дело – это присутствие не раздражало. Не казалось чужеродным. Оно… дополняло. Как будто лес узнал в ней что-то родственное. Что-то, что он, Каэл, всегда чувствовал, но не мог назвать.

Он думал о её руках. Нежных, умелых, всегда в муке или в тесте. Он видел, как они касались коры деревьев, как бережно срывали листик, как уверенно держали мешочек с мхом. Это были не руки воина. Это были руки творца. Создателя. И в них было больше силы, чем в любом мече.

Он вспомнил момент, когда девушка чуть не оступилась на скользком камне у ручья. Его рука сама рванулась вперёд, чтобы поддержать её. И он почувствовал не просто вес её тела. Он почувствовал хрупкость. И невероятную, упругую гибкость одновременно. Как молодая ива, что гнётся под ветром, но не ломается.

И тогда, в тот миг, он понял. Понял, что это чувство, это странное, тёплое, щемящее чувство, что поселилось у него в груди с тех пор, как она появилась в его жизни с своим испуганным мальчиком и своей упрямой добротой – это не просто симпатия. Не просто благодарность.

Это нечто большее.

Мысль эта была настолько огромной и пугающей, что Каэл физически откинулся назад, упёршись спиной в стену. Сердце его забилось чаще, как у загнанного оленя.

Он – человек леса, отшельник, чья душа была искорёжена и закалена в горниле боли и предательства. Он – тот, кто привык полагаться только на себя. Кто забыл, что значит доверять. Что значит… любить.

А Элинор… она была солнечным светом. Теплом домашнего очага. Запахом свежего хлеба. Она была всем тем, от чего он когда-то сбежал, что считал слабостью, иллюзией.

Как его чувства могут не испугать её? Не показаться грубыми, дикими, неуместными? Он не умел говорить о таких вещах. Его язык был языком молчания, знаков, действий. Он мог принести ей охапку дров или корзину ягод. Но как принести ей своё сердце? Не расплескав, не уронив, не испугав?

Он боялся. Боялся не отвержения. Он боялся сломать хрупкое равновесие, что установилось между ними. Боялся своим неловким движением, своим неверным словом разрушить тот хрупкий мост доверия, что они с таким трудом выстроили.

Он встал и начал метаться по маленькой хижине, как дикий зверь в клетке. Его движения были резкими, нервными. Он подошёл к полке с травами, взял в руки пучок засушенной мяты, вспомнил, как она заваривала ему чай после той ночи, когда он поделился своей болью. Её движения были такими бережными. Таким заботливыми.

Она не боялась его силы. Не боялась его прошлого. Она приняла его. Таким, какой он есть. Угрюмым, нелюдимым, колким. И своей принятием она сделала его сильнее. Сильнее, чем когда-либо прежде.

Он восхищался ею. Не её красотой – хотя он находил её черты прекрасными, – а её добротой. Не слюнявой, всепрощающей добротой, а добротой осознанной. Добротой, которая требует выбора. Она могла бы отвернуться. Могла бы жить своей тихой жизнью, печь свои булочки и ни во что не ввязываться. Но она выбрала иначе. Выбрала впустить в свой дом беду, чтобы защитить того, кто слабее.

Как он мог подойти к такой женщине? Что он мог предложить ей? Свою хижину в лесу? Свою угрюмость? Свою неспособность выразить то, что буквально кипело внутри него?

Каэл остановился у окна и уставился на темнеющий лес. Сумерки сгущались, превращая деревья в чёрные, безмолвные силуэты. И вдруг его осенило.

Он не должен ничего «предлагать». Он не должен ничего доказывать. Её сила была не в том, чтобы брать. А в том, чтобы давать. И его сила… его сила была в том, чтобы быть. Быть рядом. Быть опорой. Быть тем, кто всегда поймёт без слов. Кто всегда подставит плечо, когда будет трудно. Кто будет молча стоять на страже её сна, как он делал это столько ночей.

Его любовь не должна быть громкой декларацией. Она должна быть тихой, как его лес. Постоянной, как смена времён года. Нерушимой, как скала. Она должна быть в каждом принесённом полене для её печи. В каждой корзине ягод. В каждом молчаливом взгляде, полном понимания.

Каэл не должен бояться спугнуть её. Потому что она не из тех, кого пугает тишина. Она из тех, кто умеет её слушать.

Каэл глубоко вздохнул, и странное спокойствие снизошло на него. Схлынула паника, уступив место твёрдой, непоколебимой уверенности. Он знал, что делать. Вернее, знал, чем быть.

Он подошёл к своему нехитрому рабочему столу, взял нож и кусок мягкого дерева – ольхи. Он не был искусным резчиком. Но его руки помнили движения. Он начал резать. Не спеша, в такт своему дыханию. Он вырезал не сову и не птицу. Он вырезал… колосок. Простой, немного неуклюжий, но полный жизни.

Это будет его ответ. Его молчаливое признание. Не слово, которое может спугнуть. А знак. Знак того, что он понимает. Что он видит её силу. И что он здесь. Навсегда.

Он закончил резьбу, сдул стружку и положил готовую фигурку на ладонь. Она была тёплой и живой.

За окном совсем стемнело. В лесу запел сверчок, потом другой. На небе зажглись первые звёзды. Каэл стоял у окна, сжимая в руке деревянный колосок, и смотрел в сторону спящего города. Туда, где в одном из домов горел огонёк, и где спала женщина, которая своей добротой завоевала сердце дикого лесного человека.

И он не боялся больше. Он просто… ждал. Ждал утра, чтобы отнести ей свой скромный дар. И чтобы продолжать ждать. Столько, сколько потребуется. Потому что её стоит ждать. Как стоит ждать восхода солнца после самой тёмной ночи.