– Мыши. Да. Частая проблема.

В этот момент колокольчик над дверью снова звякнул, и в пекарню, как маленький спасительный ураган, влетела Мэйбл. Она была вся запорошена инеем, с красным от мороза носом и охапкой свежесобранных зимних трав в руках.

– Ну, просто дубак на улице! – протрещала она, сметая с себя снег. – Кости промораживает до самого мозга! Элли, солнышко, дай мне чашечку чего-нибудь горяченького, а то я сейчас как сосулька растаю прямо тут на полу! Ой! – Она наконец заметила незнакомцев и на мгновение притихла, оценивающе их оглядев. – Гости? Издалека, поди? По плащам видать – не нашего шитья.

Двое в серых плащах обменялись едва заметными взглядами. Их бесстрастная маска на мгновение дрогнула, столкнувшись с её наглой, не знающей границ любознательностью.

– Мы задаём вопросы, – сухо сказал первый незнакомец, обращаясь к Мэйбл, но глядя на Элли.

– Вопросы? – переспросила Мэйбл, подходя к прилавку и бесцеремонно разглядывая их с ног до головы. – Какие такие вопросы можно задавать в пекарне, кроме «почём булки»? Ищите, чего поесть? Так Элли вам лучшие в округе круассаны испечёт. А то смотрите какие тощие, замёрзшие, ветром вас, поди, сдуть может. Нехорошо это. Мужчина должен солидно выглядеть, чтоб на него опереться можно было.

Элли, поймав её взгляд, увидела в нём не просто болтливость, но предупреждение и поддержку. Мэйбл что-то заподозрила.

– Наш разговор закончен, – первый незнакомец отодвинулся от прилавка. Его терпение, казалось, было исчерпано. – Если увидите мальчика – сообщите местным властям. Он… болен. Опасен для себя и для других.

С этими словами они развернулись и вышли из пекарни так же бесшумно, как и появились. Дверь закрылась за ними, но холодное, тревожное ощущение их присутствия осталось, витая в воздухе, как дурной запах.

Элли прислонилась к прилавку, чувствуя, как у неё подкашиваются ноги.

– Ну и типы, – фыркнула Мэйбл, подходя к ней и без спроса наливая себе чашку чая из стоявшего на плите чайника. – Смотрели, как грифы на падаль. Искали мальчика, говоришь? Больного? Да ну их. От кого это они, интересно?

– Не знаю, – прошептала Элли, всё ещё не в силах прийти в себя. – Просто пришли и стали спрашивать.

Мэйбл прищурилась, её острый взгляд изучал бледное лицо Элли.

– А чего ты вся белая, как мука? Испугалась? Правильно. От таких надо держаться подальше. Пахнет от них бедой. Настоящей, не нашей, бытовой. – Она отхлебнула чаю и понизила голос. – И кстати, о мальчиках. Слуховой окно на чердаке у тебя… оно же всегда закрыто было? А сегодня утром я мимо шла – вижу, приоткрыто. Сквозняком, поди, распахнуло?

Элли почувствовала, как кровь отливает от лица. Она ничего не ответила, лишь опустила глаза.

Мэйбл тяжело вздохнула.

– Так и знала. Ладно, не говори ничего. Старая я, многое видела. Знаю, когда человек совестью мучается, а когда – страхом. У тебя сейчас оба в глазах. – Она допила чай и поставила кружку на стол с решительным стуком. – Только смотри, солнышко, знай меру. Иногда доброе сердце прямо в пропасть заводит. А я тебя в пропасть терять не хочу. Пекаря хорошего искать – тоже не сахар.

Она ушла, оставив Элли наедине с её страхами. Тихое утро закончилось. В воздухе пекарни, пахнущем хлебом и корицей, теперь висел невидимый, но отчётливый смрад опасности.

Элли закрыла глаза, пытаясь унять дрожь в руках. Они знали. Они что-то знали. Или догадывались. Их вопросы были не просто расспросами – они были уверенным прощупыванием, попыткой простучать почву, посмотреть на её реакцию.

Она поднялась по лестнице в свою комнату и, не включая света, подошла к окну, выходящему на улицу. Осторожно раздвинув занавеску, она выглянула.

Двое в серых плащах не ушли. Они стояли на другой стороне улицы, в тени большого вяза, и о чём-то тихо беседовали. Затем они разошлись в разные стороны. Один направился к дому Седрика, другой – к трактиру «Серебряный кот».

Они не уезжали. Они начали опрос. Методичный, неторопливый, вселяющий страх в сердце каждого, кого они спрашивали.

Элли опустила занавеску и прислонилась лбом к холодному стеклу. Страх сдавил её горло холодными пальцами. Она представила, как эти двое ходят от дома к дому, задают свои бесстрастные вопросы, сеют подозрения и страх. Сколько времени пройдёт, прежде чем кто-то вспомнит что-то? Прежде чем кто-то заметит странные звуки на чердаке пекарни? Прежде чем чья-то болтливость или желание выслужиться не обернётся против неё?

Она спустилась вниз, в пекарню. Она должна была работать, должна была делать вид, что всё в порядке. Но руки плохо её слушались. Тесто казалось липким и непослушным, печь – капризной, запахи – слишком резкими.

Она пыталась загнать страх обратно, в дальний угол сознания, но он выскальзывал и разливается по всему телу ледяной волной при каждом звоне колокольчика над дверью. Каждый новый покупатель теперь казался ей потенциальным шпионом, каждое слово – намёком, каждый любопытный вопрос – угрозой.

Весь день прошёл в этом напряжённом, изматывающем ожидании. Она ловила обрывки разговоров на улице, взгляды, брошенные на её дом, и ей везде чудилось внимание и подозрение.

К вечеру, когда последний покупатель ушёл и она заперла дверь, наступила тишина. Но это была не мирная, уютная тишина, а зловещая, гнетущая пауза. Пауза перед бурей.

Элли потушила свет и в полной темноте поднялась на чердак. Лео спал, укрытый одеялом, его лицо в свете луны, пробивавшемся в слуховое окно, казалось спокойным. Он ничего не знал о серых плащах, о страхе, который полз по городу, как ядовитый туман.

Она села на пол рядом с его тюфяком, обхватив колени руками, и смотрела, как он спит. Хлебный запах, поднимавшийся снизу, больше не утешал её. Он казался ей теперь приманкой, знаком, указывающим на её дом.

Они были здесь. Они искали. И они не уйдут, пока не найдут.

Тихий, повседневный ужас поселился в «Уютном очаге». Он прятался в тенях под прилавком, шелестел страницами бабушкиной книги, скрипел половицами на чердаке. И Элли знала, что это только начало.

Три дня. Семьдесят два часа. Каждый из них растянулся в бесконечную, напряжённую ленту из страха, подозрений и притворства.

Серые плащи не исчезли. Они стали частью пейзажа Веридиана, его новой, тревожной достопримечательностью. Их можно было видеть то беседующими с главой стражи на площади, то высматривающими что-то с моста через речку, то просто неподвижно стоящими в тени деревьев на окраине, их безликие капюшоны повёрнуты в сторону пекарни «Уютный очаг». Они не делали резких движений, не угрожали открыто. Их оружием была сама их незыблемая, холодная уверенность. Они ждали. И весь город, затаив дыхание, ждал вместе с ними.

Атмосфера в Веридиане изменилась. Исчезла лёгкая, привычная болтовня на улицах. Разговоры у колодца или в лавках стали тихими, короткими, люди оглядывались через плечо, опасаясь быть услышанными. Даже дети играли как-то тише, инстинктивно чувствуя взрослую тревогу. Уютный мирок городка покрыла тонкая, невидимая, но прочная плёнка страха.

Элли пыталась держаться. Она пекла хлеб, улыбалась покупателям, вела обычные беседы. Но её улыбка стала натянутой, а взгляд – бегающим. Каждый звонок колокольчика заставлял её вздрагивать, каждый шаг за пределами пекарни казался ей громоподобным. Она почти не спала, проводя ночи у приоткрытого окна своей комнаты, вглядываясь в ночные тени, пытаясь различить в них серые силуэты.

Лео, чувствуя её напряжение, снова замкнулся. Он почти не ел, не спал, сидя на своём тюфяке и обхватив колени руками, его глаза были прикованы к запертой двери чердака. Даже имбирное печенье, которое Элли пекла с удвоенной силой, почти не помогало. Страх, витавший в воздухе, был сильнее любой кулинарной магии.

На четвертое утро Элли поняла – она не справится. Она сломается. Её арестуют. А Лео… с Лео случится что-то ужасное. Одиночество и страх съедали её изнутри, парализуя волю. Ей нужна была помощь. Нужен был кто-то, кто не боится. Кто знает о тёмных сторонах мира больше, чем она. Кто умеет молчать.