Пока он старательно жевал, она смогла разглядеть его получше. Темные, почти чёрные волосы, спадающие на лоб. Большие серые глаза, слишком взрослые и серьёзные для его возраста. Изящные черты лица, говорящие о благородном происхождении. И тот самый свиток в его руке – обгоревший по краям, с обрывками шнура, но сам пергамент казался невредимым. И ещё… на тыльной стороне его левой ладони, чуть ниже большого пальца, краснел странный, болезненного вида ожог. Не случайный, а чёткий, симметричный, похожий на клеймо или… печать. Он напоминал стилизованное изображение змеи, кусающей свой собственный хвост.

Мальчик закончил есть и выпил молоко, после чего снова съёжился, но теперь в его позе было уже меньше дикого страха и больше крайней усталости. Глаза его слипались.

– Как тебя зовут? – тихо спросила Элли.

Он вздрогнул и снова посмотрел на неё с подозрением. Губы его дрогнули, но звука не последовало. Он лишь покачал головой.

– Ты не можешь говорить? Или не хочешь?

Он снова покачал головой, и на этот раз Элли поняла – не хочет. Или боится.

Внезапно он протянул ей тот самый предмет, что сжимал в другой руке. Это была маленькая, изящная фигурка, вырезанная из тёмного дерева – птица с расправленными крыльями. Работа была искусной, детализированной. Но одна половина птицы была обуглена, почернела, будто её поднесли к огню.

– Это… твоё? – спросила Элли, беря фигурку.

Он кивнул. И затем, впервые, его пальцы сложились в несколько быстрых, отточенных жестов. Элли не поняла их смысла, но поняла, что это был язык. Знак. Возможно, единственный способ общения, который у него остался.

Она смотрела на него – испуганного, молчаливого, с обгоревшим свитком и опалённой птицей в руках, с клеймом-змеёй на ладони – и сердце её сжалось от предчувствия. Этот ребёнок был не просто заблудившимся. Он был беглецом. От кого-то или от чего-то очень страшного.

Мысли снова понеслись вихрем. Что делать? Отвести к стражникам? Но клеймо, этот свиток… они кричали о чем-то магическом, тёмном, о том, с чем стража, возможно, не захочет связываться. Разбудить Мэйбл? Седрика? Но ночь на дворе, а этот ребёнок смотрит на неё с такой надеждой, словно она – последний якорь в бушующем море.

И тогда решение пришло само собой. Чёткое и безоговорочное. Оно родилось не из разума, а из чего-то более глубокого – из инстинктивной заботы, из памяти о бабушке Агате, которая никогда не отвернулась бы от нуждающегося, из самой сути пекарни как места, где находили утешение.

– Хорошо, – тихо сказала она. – Пойдём со мной.

Элли взяла свечу и велела ему следовать за собой. Мальчик послушно встал и пошёл, его босые ноги бесшумно ступали по холодному полу.

Она повела его не к выходу и не в свою комнату наверху. Вместо этого Элли подвела его к узкой, почти незаметной двери в углу пекарни, за которой начиналась крутая, ведущая на чердак лестница. Чердак был низким, пыльным, заставленным старыми банками, сундуками с зимней одеждой и запасами сушёных яблок. Но в самом его конце, под самым коньком крыши, было небольшое пространство, где Агата когда-то хранила самое ценное – старые семейные альбомы, письма, а во времена лихолетья – однажды спрятала беглого солдата.

Элли раздвинула паутину, отодвинула старый сундук. Там, в нише, лежал свернутый тюфяк, набитый соломой и сухими травами, и несколько тёплых одеял.

– Вот, – сказала она, стряхнув пыль с тюфяка и расстилая одеяла. – Здесь тебя никто не найдёт. Ты можешь остаться здесь. Насколько тебе нужно.

Мальчик огляделся вокруг с широко раскрытыми глазами. Это было не уютное гнёздышко, каким была комната Элли, но это было безопасно. Сухо. Тихо. И главное – незаметно. Здесь маленький напуганный беглец сможет позволить себе расслабиться.

Он посмотрел на Элли, и в его глазах что-то дрогнуло. Что-то похожее на благодарность. На надежду. Он снова сделал несколько быстрых жестов руками, на этот раз сложив пальцы в форме, похожей на птицу, и прижал их к груди.

– Лео? – угадала Элли. – Тебя зовут Лео?

Он энергично кивнул, и на его лице впервые промелькнуло что-то похожее на слабую, испуганную улыбку.

– Лео, – повторила Элли, улыбаясь в ответ. – Хорошо. Спи сейчас. Спи спокойно. Утром всё будет лучше.

Она оставила ему свечу, спустилась вниз, принесла ещё одно одеяло и кувшин с водой. Он уже лежал, закутавшись, и смотрел на пламя свечи широко раскрытыми глазами, в которых борьба со сном постепенно проигрывалась.

Элли спустилась вниз, в тёмную пекарню. Её руки дрожали. Она подошла к задней двери, заперла её на засов и на ключ, потом проверила и парадную. Все замки были заперты. Все засовы задвинуты.

Она прислонилась лбом к прохладной деревянной поверхности двери, пытаясь унять дрожь в коленях. Что она наделала? Она спрятала незнакомого мальчика, явно бежавшего от какой-то беды. Она не знала, кто он, что за ним гонится. Она рисковала всем – своей пекарней, своим покоем, своей безопасностью.

Но когда она закрыла глаза, она видела не страх, а его глаза. Глаза загнанного зверька, в которых отразился свет её свечи и тёплый, хлебный запах её дома. И она знала, что не могла поступить иначе.

Элли потушила свечу и в полной темноте, на ощупь, поднялась к себе в комнату. Лунный свет теперь казался холодным и негостеприимным. Она легла в кровать, но сон бежал от неё. Элли лежала и прислушивалась к скрипу половиц, к шороху мышей, к тишине на чердаке.

А внизу, в пекарне, пахло хлебом. И чужой бедой. И молоком, которое она дала мальчику. И где-то там, наверху, под самой крышей, в старом одеяле, спал тот, кого она теперь, сама не зная почему, должна была защищать.

Ночь тянулась медленно, как патока. Элли ворочалась с боку на бок, и каждый звук заставлял её вздрагивать. Но больше не было стука в дверь. Была только тишина, нарушаемая мерным дыханием Мурки и собственным стуком сердца, отмеряющим время до рассвета.

Первые лучи рассвета были ещё бледными и робкими, едва тронувшими кончики крыш Веридиана, когда Элли уже стояла у печи, растапливая её для нового дня. Но на этот раз её привычные, отточенные движения были механическими, лишёнными обычной медитативной сосредоточенности. Мысли её витали далеко от теста и заквасок – на чердаке, под самой крышей, где в пыльном укрытии спал её ночной гость.

Ночь прошла в тревожной дремоте. Каждый скрип дома, каждый шорох за окном заставлял её сердце замирать и биться чаще. Она прислушивалась к звукам сверху, но оттуда не доносилось ничего – ни плача, ни стука, лишь гнетущая, настороженная тишина.

Пока печь разогревалась, наполняя пекарню живительным теплом, Элли приготовила простой, но сытный завтрак. Тёплую овсяную кашу на молоке с большим куском сливочного масла и ложечкой мёда, ещё один ломоть хлеба и кружку слабого травяного чая с ромашкой – чтобы успокоить нервы. Всё это она аккуратно сложила на поднос и, сделав глубокий вдох, как будто собираясь нырнуть в холодную воду, поднялась по скрипучей лестнице на чердак.

Она постучала легонько в дверь, прежде чем открыть её.

– Лео? Я принесла тебе поесть.

В ответ – тишина. Элли осторожно приоткрыла дверь. В слабом свете, пробивавшемся сквозь запылённое слуховое окно, она увидела его. Он сидел, забившись в самый угол, на своём тюфяке, обхватив колени руками. Одеяло было сброшено. Он не спал. Его глаза, казалось, стали ещё больше от страха и бессонницы, и они пристально смотрели на дверь, словно ожидая, что она сейчас распахнётся и впустит что-то ужасное.

Увидев её, он не расслабился, а лишь слегка выдохнул, но напряжение не покинуло его хрупкое тело.

– Доброе утро, – тихо сказала Элли, стараясь, чтобы голос звучал как можно мягче и обыденнее. Она поставила поднос на пол рядом с ним. – Я принесла тебе завтрак.

Он посмотрел на еду с тем же голодным интересом, что и вчера, но не двинулся с места. Его взгляд скользнул к слуховому окну, сквозь которое доносились утренние звуки просыпающегося города: крик петуха где-то вдали, скрип телеги, голоса первых торговцев. Каждый звук заставлял его вздрагивать и вжиматься в стену ещё сильнее.