– Не глуп. Просто хочешь таким казаться – вот только не пойму зачем.

Рождество в доме Парсонсов проходило, как и все остальные праздники, согласно четкому расписанию. Дом украшали профессиональные декораторы – блестящее безумие, в которое превратили бы елку дети, только раззадорило бы суровый нрав Джейсона. Все, что было призвано придать уют, появлялось благодаря труду и усердию чужаков и оттого оставалось безжизненным и лишенным приятных воспоминаний.

В то предрождественское утро Парсонсы завтракали в столовой. Отец ел молча, и все смиренно довольствовались тем, чем обеспечил их глава семьи. За окном все затянуло снежным туманом, и казалось, они навеки заперты друг с другом в этом холодном доме без заботы и любви. Майкл долго собирался с силами, чтобы нарушить тишину:

– Я просил тебя подписать разрешение, чтобы я мог на выходные покидать Лидс-холл…

– Зачем? – спустя долгую минуту с напускным безразличием поинтересовался Джейсон.

– Нас часто возят на экскурсии, в том числе в Лондон, и все такое…

– И все такое, – со снисходительным презрением усмехнулся отец. – Чему вас только учат в этих ваших пансионах?

Сегодня, в канун Рождества, у Майкла, как и у всех членов семьи, были вполне веские основания рассчитывать на расположение Джейсона, однако одной робкой фразой Майкл все безвозвратно испортил, и теперь в нем плескались мучительное смущение и злоба, от которых предательски зарделись щеки.

Разговор тут же иссяк. Лязганье приборов. Стрелки дальше кряхтели по циферблату. Кэти притихла и клевала носом, лениво размазывая еду по тарелке. Железная рука сжимала сердце Майкла, как шарик с водой, и тот каждый раз лопался, когда он представлял, как она справлялась со всем в одиночку. Раньше он считал, что быть средним – проклятие, истинное наказание, но все же у него было преимущество: он никогда не оставался единственным ребенком в доме.

– Еду надо есть, – отрезал отец, смерив дочь глазами.

Кэти подняла голову – острый, уверенный взгляд, как ни посмотрит, точно ножом к стене пригвоздит. Майкл поймал себя на мысли, что сегодня он, усталый и заторможенный, пожалуй, расплакался бы, если отец посмотрел бы на него таким образом, но Кэти уже выучилась немому сопротивлению. И когда она успела обзавестись этим навыком, спрашивал себя Майкл, он тоже хотел научиться: Кэти не пропускала отцовские слова через себя – только сквозь, никогда не перечила, не спорила, словно его не существовало, оставалась заледенело безразличной ко всем его порывам, превращая каждый из них в несусветную чушь.

Отец поставил чашку с кофе на стол, и та со звоном ударилась о блюдце, придав действу тревожную нотку. У Майкла внутри все болезненно сжалось.

– Ты хоть знаешь, что твоя мать голодала, когда была молода? Она молила о куске черствого хлеба, в то время как ты пренебрегаешь свежим. Черная неблагодарность! Она сыграет с тобой злую шутку. Со всеми вами!

Майкл часто слышал об этом из уст отца, но матери – никогда, и в этом тоже крылся какой-то злорадный, намеренно унижающий оттенок, словно Кэтрин стремилась навеки забыть прошлое, а Джейсон, почуяв, что рана затягивается, безжалостно срывал с нее корочку, и та начинала кровоточить вновь. Когда-то Кэтрин, не имевшей ни семьи, ни друзей, приходилось голодать и работать не покладая рук, попутно зализывая раны после того, как беспощадно била ее жизнь, – пока она не встретила Джейсона. Ее первый муж, отец Эдмунда, был небогат. Они поженились совсем молодыми, и через пару лет он погиб, спасая чужие жизни в пожаре, не оставив ей ничего, кроме истерзанной души и долгов. Мечты о том, как отец горит в огне, живо вспыхивали в воображении Майкла, он даже чуял этот омерзительный, тошнотворный запах горящей плоти.

Моисей был скромен и косноязычен, и за него говорил старший брат его, Аарон. У Майкла тоже такой имелся – Фред без труда поставил бы Джейсона на место, не боясь ни наказания, ни изгнания. Как бы он хотел быть таким же умным, проницательным и всемогущим, но он был всего лишь Майклом и жаждал вернуться в комнату и уснуть. Он всегда очень много спал, до головной боли, до рези в боках – мечтал спать днями, неделями и даже месяцами, а после проснуться, посмотреть в зеркало и увидеть взрослого человека, чтобы уже никто не управлял его жизнью.

– В одну из особенно холодных зим она чуть не лишилась пальцев. Знаешь, что она ела в это время? – Отец с садистским удовольствием смаковал подробности прошлой жизни матери, рассказывая их, как другим детям рассказывали сказки. – Все, что такие, как ты, выбрасывают в мусорные баки. Пора повзрослеть и осознать, что значит быть благодарной.

Майкл представлял, как Кэти сжимает кулаки под столом, и попытался найти ее ноги своими, но отец метнул в него свирепый взгляд, и он прекратил.

– Ешь.

Он кожей ощущал, как в отце закипает неистовое пламя. Так часто становился его жертвой, что чувствовал в зародыше.

Кэти поставила локти на стол и подперла голову ладонями.

– Мне очень плохо.

Мать дернулась к ней.

– Сядь! – рявкнул отец, тут же усмирив ее браваду, с легкостью пробив броню – не толще скорлупы. Он нередко яростно и жестоко подавлял ее малейшие порывы, так злостно придирался к ней по поводу бытовых мелочей, что даже Дорис становилось не по себе, и, несмотря на природное добродушие, она нещадно гоняла прислугу, чтобы те выполняли все без сучка без задоринки.

– Она, наверное, заболела, – промямлила мать, побледнев до самых губ, но со стула больше не двинулась, словно натолкнулась на невидимую стену, словно Джейсон пригвоздил ее к месту, и она таяла под ним на глазах у детей, растекаясь бесформенной массой.

– Ты же не хочешь, чтобы в этом доме выбрасывали еду?

Ответа не последовало.

– Я все съем, – предложил Майкл.

– Ты хочешь все съесть? – Лоб Джейсона прошили глубокие морщины.

Майкл ждал, что отец превратится в зверя, в дикое животное, хищника, но нет, это все еще был мужчина средних лет, которого многие нашли бы привлекательным: темные волосы, распахнутые карие глаза, волевой подбородок, идеально очерченное лицо – по спине Майкла прошелся холодок – он смотрел в зеркало будущего.

Джейсон жестом попросил прислугу принести еще, и уже через пару секунд Майклу положили тройную порцию оладий, возвышающуюся горкой.

– Вы не выйдете из-за стола, пока я не увижу пустых тарелок. Никто в этой семье не знает, что такое благодарность.

Майкл принялся за еду. Кэти не двинулась с места.

Закончив завтрак, отец в гневливом безмолвии покинул столовую и увлек мать за собой.

– Мне нехорошо, – шепнула Кэти.

– Что болит?

– Голова и горло.

Перегнувшись через стол, Майкл коснулся ее лба, разгоряченного, как масляная лампа. Он стянул с ее тарелки оладьи и мигом запихнул в себя.

Когда отец вернулся, тарелка Майкла все еще была полна – оладьи стали поперек горла, он едва дышал.

– У Кэти температура, – сказал Майкл.

– Не вижу пустых тарелок.

– У нее жар!

Джейсон с остервенением ударил по столу – посуда и приборы отозвались робким звоном.

– Не смей повышать голос в этом доме. Ешь!

Майкл схватил очередную оладью, со злостью запихнул в рот, кое-как пережевал и запил соком. Внутри все стянуло, точно в музыкальную шкатулку пытались затолкать живую балерину. Засунув в себя еще кусок, он не сдержал рвотных позывов – его вывернуло на стол.

– Можно идти? – прохрипел он – от кислоты резало в горле – и вытер рот салфеткой. Если бы он сделал это рукавом, распечатки с его фотографией уже висели бы на каждом столбе с заголовком «пропал без вести».

– Все еще не вижу пустых тарелок, – заключил отец и вышел.

Стрелка часов медленно плыла по циферблату к полудню. К двум. К шести. Майкл и Кэти чахли за столом в мертвой тишине. Его мутило от одного вида этих чертовых оладий, покрытых кашей из вишневого варенья и рвоты. От кислого запаха, исходящего от тарелки, горло снова стягивало, но Майкл взял вилку в руки.