– Я тоже потерял друга, но почему-то никто не заботится о моих чувствах.

– Мне кажется, ты растешь в обратную сторону.

Майкл подскочил к прикроватному столику, заваленному книгами, в том числе англо-латинскими словарями, схватил пачку сигарет, выудил последнюю и закурил, затянувшись до жжения в легких.

– Она знала его как никто другой, – шепнул он сам себе, нервно тряся головой. – Она знает, почему он это сделал. Я заставлю ее заговорить…

Приударю за ней, подумал он, или выбью силой. На миг он спрятал лицо в прокуренных ладонях.

– Тебя ведь не волнует, почему он это сделал, – ответил Эд – голос разума в дерганой дымке. – Ты лишь хочешь, чтобы кто-то сказал, что это не твоя вина.

– Я знаю, что это моя вина.

Эд ушел молча, потрепав Министра за ухом. По всем ощущениям нужно было вернуть его, вцепиться в брючины, сопливо разреветься и молить остаться, но что-то в напряженной спине Эда, уверенном шаге и звенящей тишине не позволило Майклу этого сделать.

Дорис принесла ужин и поставила поднос на стол, покрывшийся пылью. Когда-то Майкл подшучивал над ее акцентом и внешностью, рисуя обидные карикатуры, но со временем проникся к ней если не любовью, то уважением. Разрешал ей без спроса заходить в его комнату, сколько угодно отчитывать и квохтать – он бы не сказал ни слова поперек. Он никогда не знал, как должна вести себя настоящая мать, но почему-то представлял, что именно так. Дорис принялась прибираться и по-старчески ворчать, ругая его за беспорядок и спертый воздух. Майкл притянул ее к себе и смачно поцеловал в морщинистую щеку, отчего уставшее лицо польщенно расцвело, радостно раскраснелось. «Иди-иди, ты, несносный мальчишка», – в ее голосе не было ни капли того, что означали слова.

Он спустился в библиотеку и, миновав стеллажи с книгами, поставил поднос с едой на подоконник, распахнул окно – стрекотание в траве, блеск паутины в воздухе, – уселся рядом, умял мясо и овощи, а потом принялся за сконы со смородиной. Дорис часто пекла их, когда Кэти была совсем крошкой. Майкл хотел вернуть те чудесные дни, подсвеченные солнечной дымкой, блаженную праздность и незнание – и они вернулись, только без очарования. Вот бы остаться в них навеки. Жизнь давно раскрошилась на сотни осколков: светлое неведение младенчества, призрачная полуявь детства, мучительное осознание юности, сонно-пьяная реальность молодости – тысячи частиц, плывущие в вязком мозгу, в каждой из которых он был разным человеком.

Майкл сунул руку в тайник, устроенный в книжном шкафу, достал полупустую пачку «Мальборо» и зажигалку, прикурил, сунул сигарету между губ и вернулся к окну, но та едва не выпала изо рта, когда раскаленный, неумолимо двигающийся к закату горизонт выхватил из размытого пейзажа изящную, как ствол молодого дерева, фигуру Грейс Лидс. Увидеть ее здесь было сравни прыжку со скалы в ледяную воду, но Грейс была уверена в своем одиночестве и наконец сбросила маску невозмутимости: стояла, согнувшись пополам, одной рукой упершись в колено, а другой схватившись за живот, и выглядела так, словно вот-вот упадет в обморок, а то и вовсе замертво – бескровно-бледная, изможденная, как узница, сбежавшая из Тауэра.

– Только на дорожку не блюй, – сказал Майкл, зажав сигарету между изодранными костяшками. В его голове фраза звучала забавно, но он почувствовал себя полным придурком, когда произнес ее вслух.

Грейс резко выпрямилась и обернулась, сузив глаза. Перламутровые пуговицы блеснули на груди.

– Твоя мать сказала, что тебя нет дома.

– Всегда так делает. Боится, что я опозорю ее перед гостями. – Майкл сбил пепел и с упоением затянулся, прячась за сигаретой и деланым безразличием.

Грейс окинула его проницательным взглядом и серьезным тоном сказала:

– Полагаю, ее опасения не напрасны.

– Если хочешь сбежать, придется обогнуть дом.

– Думаешь, мне стоит сбежать?

– Моя мать может быть той еще занозой.

– Она здесь ни при чем. – На миг Грейс прикрыла глаза, словно ей было больно смотреть на мир. – Моя тюрьма всегда со мной.

От ее ног в грубых ботинках тянулись тени, и, если прищуриться, казалось, что она прикована к земле цепями, как измученное животное, что может исследовать свою клетку лишь по периметру, от одного вытоптанного угла к другому. Она молчала, и он тоже молчал, и эта минута напряженной, томительной тишины длилась вечность – сущая пытка, как и любая минута рядом с ней, но в этот раз Майкл покорился изощренному издевательству, использовав это время, чтобы вдоволь налюбоваться ею. Сигарета тлела между пальцев. Волосы Грейс пылали в ярком свете медленно увядающего солнца, несколько тонких волосков выбились из общей массы и слегка трепетали в воздухе невесомой паутинкой.

– Если ты ждешь извинений, то их не будет. – Вызывающе резким движением он бросил окурок в траву. Спор с Грейс Лидс – это единственный способ взаимодействия с ней, исключающий вину. Перед ним.

– У вас красивый сад, – сказала Грейс, судя по всему, ни капли не задетая его словами.

– Ты была тут раньше?

– Нет. Разве что во сне…

Майклу было не по силам разгадать ее, как он ни пытался, как ни смотрел. Понять ее мысли – все равно что проникнуть в голову фарфоровой куклы.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – сказала Грейс, и Майкл соскользнул с края, упав в обрыв постыдных чувств: он думал лишь о выемке между ее ключицами и о том, как запускает в нее язык. – Мы не слишком хорошо начали, но это не значит, что так и должно продолжаться.

Его лицо тронула тень смущенной, но облегченной улыбки.

– Мы не будем друзьями, – почти благосклонно произнес он.

– Но и враждовать нам ни к чему.

Вражда. Майкл хотел бы враждовать с Грейс, ненавидеть ее, но трудно испытывать ненависть к тому, кого так безрассудно желаешь.

Не дождавшись ответа, Грейс засобиралась в дом.

– Что с тобой? – спросил он вслед в безотчетном стремлении удержать ее, почти не пытаясь бороться со своей симпатией.

Она обернулась. Сердце у него тягостно замерло и упало.

– В последнее время я неважно себя чувствую.

– Из-за него? – Он попытался придать голосу невозмутимости, но вышло скверно, его притязания на притворство были куда больше его способностей.

Грейс наклонила голову набок, с пристальностью непонятного характера изучая его.

– Игра в безразличие – мучительная пытка, Майкл. Не стоит так напрягаться.

Она сделала это впервые – назвала его по имени, и на миг он потерялся, военные укрепления дали трещину.

– Почему он умер? – уже своим голосом спросил он.

– Он убил себя, ты ведь знаешь.

– Я не спросил как – я спросил почему. Он сделал это из‐за Мэри? Он любил ее?

На лбу у Грейс вздулась жилка, и Майклу до боли захотелось прикоснуться к ней губами, так сильно, что он поджал их, чтобы не признаться в этом вслух.

– Игра в безразличие – мучительная пытка, Грейс. Не стоит так напрягаться.

Ее губы изогнулись в едва заметной улыбке.

– Что ж, полагаю, наши разногласия остались в прошлом. Можешь присоединиться к чаепитию. К десерту подадут бисквит.

– Ненавижу бисквит.

– И ореховые трюфели.

– Терпеть не могу. – Он ощутил, как краска предательски прилила к щекам.

– У тебя аллергия на орехи?

– Нет. С чего ты взяла?

– Еще не родился тот человек, который не любит трюфели, – сказала она и вернулась в дом.

Любопытство Майкла пересилило гордыню. Повержен. Он отправился в гостиную, где вел себя, подобно Премьер-министру, как послушный мальчик: тихо пил чай под милое щебетание матери.

Вина, обвившаяся скользкой змеей вокруг него, стянула кольца плотнее.

После занятий Майкл нашел тихий уголок в одном из читальных залов, залитом зимним свечением, забрался на подоконник эркерного окна и сделал набросок Тронного зала Артура – главного корпуса Лидс-холла с резными окнами, напоминавшими скелет, и остроконечными крышами, проткнувшими серость небосвода. Дальше наброска дело не пошло – скука и сонливость навалились на него плотной волной. Чернее черного.