– Очень чистая работа для спонтанного решения, не находите? – Вопрос так и повис в воздухе, разбившись вдребезги о напряжение, вспыхнувшее с самого начала между Стайном и Инейном.

– Господа, я ценю ваши усилия, – примирительно сказала Агнес, – но у меня тоже есть дела, поэтому, если вы не намерены осмотреть комнату еще раз, я проведу вас к выходу.

Генри снял перчатки, сунул их в карман и взглянул на Инейна: и без того тонкие губы детектива вытянулись в ниточки, но долго держать зрительный контакт он не смог и, потерпев поражение, проследовал к двери. Агнес уставилась на карман, куда Генри спрятал зажигалку, и в ее ясных умных глазах читался лишь один-единственный вопрос. Генри качнул головой.

– Список, Агнес, – припомнил он, склонившись над ее ухом, и покинул комнату вслед за детективом.

Джейсон сидел за столом и, несмотря на уставший вид – галстук снят, верхняя пуговица рубашки расстегнута, бокал виски, обернутый в салфетку, пуст, – казался не менее внушительным и властным, чем обычно. Майкл сжался под его ровным темно-карим взором. Открыв ящик, Джейсон достал письмо – на бумаге мелькнула печать Лидс-холла – и вызывающим движением кинул на стол.

– Как это понимать? Я спускаю состояние на твое обучение.

– Я не очень хороший ученик. – Майкл вперился взглядом в носки ботинок.

– Значит, ты недостаточно стараешься.

Вступительные экзамены в Лидс-холле отличались сложностью, но не такой, которую Майкл не мог бы преодолеть, однако он с самого начала решил, что завалит все тесты. Я нужен дома, нужен дома, нужен дома, повторял он словно мантру – вечное заключение, наказание, которое он сам себе присудил, чтобы не покидать Кэти. В сознании яркими картинками раз за разом всплывали жуткие сцены, в которых отец калечит ее душу, и Майкл просыпался в холодном поту и дрейфовал в темноте спальни часами, ощущая, как дом втягивает его в себя и замуровывает навечно в стенах.

– Позови Кэти, – приказал отец и принялся с демонстративным спокойствием палача листать газету.

Майкл замер, пригвожденный к полу очередным жутким осознанием.

– Это ведь я… Я плохой ученик… Это я… Я во всем виноват… – не утихал он, надеясь усмирить жестокий нрав отца, подпитав его наслаждение собственным унижением.

О такой дочери, как Кэти, можно было только мечтать, она заняла пьедестал Майкла среди маминых подруг («Какие глазищи, вы посмотрите!», «А какие ресницы – загляденье», «Я возьму эту куколку с собой, ну прелестница, какая прелестница»). И девочка была не просто красивой, ведь в мире живут тысячи красивых девочек с вьющимися волосами и длинными ресницами, она отличалась недетским терпением, силой, внимательностью и проницательностью, каких не было у большинства взрослых. Никогда не доставляла проблем: прилежная ученица, послушная дочь – наказывать ее мог только сущий дьявол.

– Не надо, – шепнул Майкл, к горлу подступил ком, – пожалуйста…

– Ты все еще здесь? – поинтересовался отец с напускным безразличием, но Майкл уже успел уловить недобрый блеск в его глазах: все живое сгорит в этом пламени. План не сработал.

– Накажи меня.

В доказательство покорности, которой редко отличался, он схватил кошку-девятихвостку с узлами на концах и положил перед отцом. Джейсон всегда хранил ее на барном шкафу; англичане знают толк в наказаниях, говорил он, переплетая хвосты кошки между пальцами – его любимый питомец, способный превратить кожу в лоскуты. Ранее кошка использовалась в английской армии и на флоте, и получить наказание солдат или матрос мог за установленные регламентом проступки: плохо вымытая палуба, увлечение азартными играми, пьянство, воровство, бунт – за все, что подрывало порядок, но закрепленных правил в доме Парсонсов не существовало, число ударов определялось Джейсоном, который без разъяснений и жалости подгонял под безнравственные поступки все, что было угодно его душе.

Отец сложил газету, пальцы двигались преступно медленно, но лицо пылало, горело нетерпением в предвкушении триумфа – он уже начал пытку и продолжал ее, стягивая с себя пиджак, закатывая рукава рубашки.

В индуизме пунарджанма – круговорот рождения и смерти – естественный ход природы. Майкл не верил в христианского бога и был склонен считать, что именно индусы приблизились к разгадке всего существования – он так и видел, как его отец век за веком перерождался из одного монстра в другого: из рабовладельца с револьвером на юге Джорджии в надзирателя с пистолетом в Аушвице, а из него – в афганского моджахеда с автоматом. Может быть, поэтому он и был так зол, вынужденный на этот раз довольствоваться кнутом.

Майкл нагнулся поперек стола, отец провел хвостами по его спине и не преминул добавить:

– Брюки.

Джейсон всегда бил только по голой коже, но Майкл каждый раз наивно полагал, что тот забудет. Когда это случилось впервые, Майкл лежал распластанным на столе со связанными руками, слезы собирались на столешницу в лужицу, но теперь он никогда не плакал.

Первый удар отозвался нестерпимой болью, но Джейсону не удалось вырвать из Майкла ни звука. Он держался, убеждал себя, что должен быть мужчиной, каким, несмотря на возраст, всегда был его брат. Чем сильнее сопротивляешься, тем сильнее изобьют – это он уяснил рано и поэтому обмякал на столе подобно мертвому телу: его это все ни капли не заботит. Но переборщить с безразличием нельзя – нужно найти золотую середину: не показывать, что тебе слишком больно, но и не притворяться, что не больно совсем, иначе отец бил жестче, выпуская наружу всех своих демонов. Удары сочно отскакивали от стен, разрезая тишину кабинета. Физическая боль и животная жестокость раздирали Майкла в клочья. Стол жалобно скрипел под ним.

Пятый. Шестой. Седьмой…

Он всегда считал про себя, и если он не кричал, то обычно отец ограничивался десятью – сжимая зубы, он отчаянно ждал десятого, самого болезненного удара, после которого бесформенной массой стекал на пол, с облегчением провожая удаляющуюся спину отца.

В тот день Джейсон не остановился. За десятым последовал одиннадцатый. Майкла знобило и трясло, лоб покрылся влажной пленкой, крик застрял в горле, и он открыл рот, как рыба, выброшенная на берег, в попытке вобрать воздух в легкие. Кожа горела. Он горел в этом пламени.

Пятнадцатый, шестнадцатый, семнадцатый…

Майкл научился лежать, дышать и замирать так, чтобы эффективнее справляться с разными видами боли: ремень, хлыст, даже трость, – но когда дело доходило до кошки, ничего не помогало. Потеряв счет времени и ударам, он поднял взгляд к потолку и представил себя рисунком на обоях – черточкой, которую никто не замечал, но которая составляла часть большого целого. Французы называют это пуантилизмом – живопись точками. Вблизи они так и останутся точками, но, если чуть отойти, сольются в картину. Он – тоже точка. Разрушится ли единство полотна после его исчезновения?

– Ты можешь все прекратить, – предупредил Джейсон, его дыхание сбилось, и Майкл с силой зажмурился, испугавшись того, чего подспудно боялся с тех пор, как ему исполнилось восемь. – Хочешь прекратить?

Он не сразу понял вопрос – слова булькали, точно в воде, – ожидал подвоха. Всегда был подвох.

– Хочешь прекратить? – Отец склонился над ним и, схватив за волосы, поднял его голову над столом.

– Хочу, – шепнул Майкл.

– И обещаешь быть хорошим мальчиком?

– Обещаю.

– Не позорить меня?

– Обещаю.

– Не слышу, – потянул он сильнее.

– Обещаю!

– В следующем семестре ты поедешь в Лидс-холл.

– Поеду.

– Вот так. – Джейсон отпустил его, и Майкл с силой ударился подбородком о дерево, прикусив язык. Металлический вкус разлился во рту. Голова шла кругом.

Плеть глухо приземлилась на столешницу прямо перед лицом Майкла, как орудие убийства перед бездыханным телом.

– Тебе нужно чаще напоминать, кто здесь главный, а не то ты забываешься.

Отец как ни в чем не бывало пригладил волосы, раскатал рукава рубашки и вернулся на прежнее место во главе стола. Майкл привстал, поднял брюки, несмотря на боль, натянул на себя и, с трудом развернувшись, поковылял к двери. Лучше испытывать боль, чем унижение – он уже давно казался себе слишком взрослым, чтобы стоять полуголым перед отцом.