– Я давала тебе шансы с тех пор как ты родился, всегда тебя прощала, выгораживала перед отцом, но ты обидел Грейс – это было последней каплей.
– В кои-то веки мужчина повел себя недостойно по отношению к женщине. Какой скандал. Где же это видано? Тебя-то ни один хер в этом доме никогда не унижал.
– Не выражайся.
– Прости, а что именно я сказал не так? Это задевает твои светские манеры? Я, наверное, что-то упустил – когда этот дом стал воплощением учтивости?
– Ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать, почему я сделала такой выбор.
– Выбор? Да он уехал, и ты светишься от счастья, но он вернется, и ты снова будешь плакать в подушку и призраком бродить по дому. Ты спросила, нравится ли Кэти такой выбор? Так вот, я скажу, что по десятибалльной шкале ее одобрение, впрочем, как и мое, равно примерно минус тысяче. И пусть ты и считаешь ее ребенком, она все понимает. Ты хоть представляешь, как это отразится на ней?
– Она знает, что я хочу для вас лучшего. У меня всегда были только благие намерения…
– Тогда, надеюсь, ты знаешь, куда вымощена дорога благими намерениями.
Фредерик
Майкл ступил на припорошенную снегом дорожку и тут же забыл, что приехал на машине; казалось, за спиной закрылся портал, переместивший его в иное время – в далекое и туманное прошлое. Он сделал шаг, еще один и попал в девятнадцатый век, а может, и в более ранний – он никогда не видел ничего подобного и был уверен, что не впишется в общество учеников этой школы с ее готической роскошью, атмосферой интеллектуального расцвета, пыльной тиши и неизбывной печали. Он изучил буклеты Лидс-холла вдоль и поперек, но они не отдавали должного реальности: перед ним открылись сады и поля – голые, замерзшие, заиндевевшие, но Майкл вполне мог представить, как они выглядят в цвете – и мрачные здания в стиле перпендикулярной готики. Он стоял перед самым внушительным, солидным и впечатляющим – главным корпусом Лидс-холла, изначально построенным как мужской монастырь. Благодаря состоянию Лидсов здание поддерживалось в первозданном виде вот уже несколько столетий. Новые корпуса построили по образу и подобию главного.
Лидс-холл – светская школа-пансион, которая к концу двадцатого века стала смешанной: раньше здесь учились исключительно юноши, и, хотя этот порядок вещей канул в Лету, иные традиции соблюдались и по сей день. Все корпуса, помимо официальных названий, обросли здешними прозвищами в честь прежних хозяев, вроде Тронного зала Артура или Палаты Альберта, и так как всех Лидсов через одного нарекали Артуром, Альбертом или Филиппом, понять, кого именно так почитали, не представлялось возможным. Не только аристократизм и титулованность, но и религиозность Лидсов, а в частности нынешнего директора Филиппа, патиной въелась во все корпуса: украшениями коридорам и залам служили изображения сцен из библейских сюжетов, даже стены комнат ученикам не позволялось осквернять постерами и личными фотографиями.
Незнакомая, пугающая обстановка вынуждала Майкла наглухо закрываться до последней пуговицы, мрачное волнение никогда не покидало, перемешиваясь с какой-то тоскливой, тревожной печалью. Однако Лидс-холл не оставлял ему ни тени шанса быть потерянным – тянул из промерзшего темного подземелья прошлого в яркий лучистый мир возможного будущего. В старой школе использовали лозунг, отражающий понятный коммунистический идеал: «От каждого по способностям, каждому по потребностям», у Лидс-холла же был свой: «Крепчаем с каждым днем» – вышитый под школьным гербом, представляющим собой дуб, глубоко пустивший корни.
Впервые Майкла окружало так много людей, голосов, звуков, запахов и событий – возможности обступали его, дружески протягивая руки. Школьная круговерть подхватила его, как ветер – упавший лист, и он плыл по течению, не в силах ему противостоять. Однако прошлое и воспоминания об отце, подобно настырному, гнилому гвоздю, разъедали мозг, с наступлением сумерек жизнеутверждающее разнообразие меркло и проносилось мимо, словно за окном скорого поезда. Его охватило страшное, мертвое безразличие ко всему на свете – фигура, навечно вмерзшая в глыбу льда. Несмотря на настойчивые уговоры, просьбы и приглашения учителей, вся деятельность казалась бессмысленной и обреченной, и он не выполнял ни капли больше положенного, залег на дно в стремлении пережить это все.
Раз за разом во сне и наяву он вспоминал тот день, когда ему пришлось покинуть дом: отец силой запихнул его в машину, сел сам и приказал отправляться. Благоговейный ужас застыл на побелевшем личике Кэти. Она бежала за машиной в полной решимости остановить ее, но в конце концов, плача от поражения, замерла, и худенькие ручки повисли вдоль тела. Машина все набирала скорость, и Кэти стремительно расплывалась, уменьшалась, превращаясь в крошечное пятнышко вдалеке…
В общей комнате для младших мальчиков, Лакейской Филиппа, наконец осела пыль и воцарилась тишина, но Майклу не спалось: слишком устал, чтобы думать о прошедшем дне, и слишком волновался, чтобы спать. Он закинул руки за голову и начал рассматривать потолочные балки, видя лишь их очертания – было темно, – но представляя, как там появляется знакомая картинка: лицо сестры.
«Нужно поспать, нужно поспать», – шептал за ухом голос Эда, когда Майкл проваливался в воспоминания чересчур глубоко, но все равно засыпал лишь под утро и потом весь день клевал носом.
В свободное время он тайком рисовал, забиваясь в углы библиотеки и галереи. Все залы Лидс-холла и даже деревья за его окнами предоставляли чистое вдохновение, но он никому не показывал свои рисунки – стыдился их – и не решался пойти на уроки живописи, продолжая с сожалением краем глаза посматривать в дверной проем художественной студии мистера Хайда, робко проникая в мир мольбертов, красок и высоких окон.
Друзей у него не появилось, несмотря на то, как отчаянно он нуждался в человеке, который помог бы ему вынести дыхание серости. Найти друга значило предать Кэти, и он мучился неизбывным, тягостным одиночеством, которого прежде не испытывал. Да и с кем дружить, когда все такие чопорные и претенциозные, холодные и далекие, как неизведанные планеты. Никто не представлял интереса для его израненного разума – никто, кроме него.
Фредерик Лидс. Даже имя звучало по-особенному, и Майкл раз за разом повторял его, пробуя на вкус. Фред был не просто прекрасен, а до боли непостижим, как герои картин, которых Майкл изучал с пристальным и неослабевающим упорством, но даже юноши с шедевров Морони, Вечеллио и дель Гарбо меркли перед красотой и величием Лидса – мальчика из мрамора, подобного богу, но не тому, которому поклонялся Филипп.
Прямая спина, умные глаза, непроницаемо спокойное выражение лица, мерный шаг – казалось, воздух расступался перед Фредом, будто высокие волны, – истинное воплощение старой Англии. Он заслоняя собой все, точно главный элемент на полотне, оттесняя в сизое марево остальных, маленьких и незначительных. Вокруг него все светилось, искрилось, подсвеченное неким секретом, в наличии которого Майкл не сомневался и отчетливо видел его цвет – кроваво-красный или, как он называл его, королевский красный. Впрочем, держался Фред всегда особняком – у короля не было свиты. Обычно Майкл искренне презирал таких мальчишек, считая их зазнавшимися и эгоистичными, но не Лидса.
В столовой и на уроках Майкл садился сзади и чуть сбоку, чтобы, онемев в благоговении, иметь возможность следить за ним. В каждом кабинете у Фреда было свое место, третья парта у окна – никто не смел занимать ее. Майкл переставал дышать, трепеща от восторга, когда в шорохе страниц, под мерное объяснение учителя незаметно для остальных наблюдал за своим божеством. Впервые за несколько дней показалось зимнее солнце, очертившее профиль Фредерика – он пылал в золотистом свечении, и можно было рассмотреть каждую ресницу, обрамляющую его глаза.
Фред был левшой, и Майклу это ужасно льстило. Отец всегда говорил, что это недостаток, дефект, изъян, и, видя свой почерк – хаос неподдающихся расшифровке закорючек, – Майкл был склонен согласиться. Наверное, у Фреда тоже отвратительный почерк, думал он. Когда все покинули класс, он нашел его работу. Нет. Безукоризненный, изящный, слегка старомодный, с затейливыми, уверенными завитушками почерк – идеальный, как и все остальное в нем.
