– Твой отец выпорол бы за такие слова. – Майкл живо представил ее перед собой на коленях и до крови закусил щеку, чтобы затушить этот опасный, но такой восхитительный образ. Продолжать вести эту светскую беседу становилось все труднее и невыносимее, как засыпать с переполненным мочевым пузырем.

– Он предпочитал иные способы наказания, – ничуть не смутившись, ответила Грейс. Его кольнуло оттого, что он не смог ее ранить. – Он умер, зная, что в мое мировоззрение не вписывается идея существования Творца, создавшего нас по образу своему и подобию. Все не так. Люди придумали Бога, потому что боятся неизвестности.

– А ты не боишься?

– Все зависит от угла обзора. Какого цвета эта роза?

Майкл взглянул на цветок, потом на Грейс, а потом снова на цветок.

– В чем подвох?

Грейс молчала, и он, пожав плечами, дал очевидный обоим ответ:

– Красная.

– А если я скажу, что она белая?

– Я отвечу, что ты неправа.

Она отступила, позволив ему занять свое место. Снаружи лепестки в самом деле были алыми, но сердцевина полностью побелела, словно ее выкрасили, как в книге Кэрролла.

– Что с ней?

– Мутация. Она единственная из всех, с кем это произошло. Я хочу изучить ее.

Не будь Майкл так беспричинно зол и чудовищно возбужден, он сказал бы, что эта роза напоминает ему ее, и втайне он давно мечтал сорвать с нее все лепестки, чтобы посмотреть, из чего она сделана. Но не смел – как и у брата, у нее были шипы.

– Да, – неловко кивнул он, опершись на столешницу. – Отмечать приближение смерти – полнейший бред.

– Этого я не говорила.

– Разве?

– Например, мексиканцы считают смерть продолжением жизни в ином мире. Смерть – важный и ничуть не горький аспект их культуры. Они встречают мертвых с радостью.

– Поэтому ты в белом? Собираешься с радостью встречать мертвецов?

– Думаешь, сегодня мне это удастся?

Один из них стоял перед ней, но он посчитал лишней и постыдной такую степень откровенности.

– Я не мексиканец, – глупо сказал он.

– Ты ведь из Аризоны [14].

– Вы, англичане, такие чопорные, но порой ужасные невежи.

– А вы, американцы, – невежды. Чопорный и грубый – не антонимы.

– У меня английское образование, – запальчиво отозвался он и потер переносицу, вообще пожалев, что пришел сюда, что наговорил все это. Придурок, кретин, самонадеянный идиот… Холодность и отстраненность – только так он победит. Победит того, кто не соревнуется.

– До встречи с тобой Фред презирал американцев, – продолжала Грейс с ее мертвецки спокойной интонацией, – считал их дикарями: шумными, назойливыми, не отличающимися вкусом и манерами, а американское деланое дружелюбие его и вовсе сердило – открытость претила ему в людях. На умном лице, говорил он, улыбки, как правило, не бывает.

– Моя мама из Беркшира.

– Что ж, повезло.

Грейс стала на носочки, прогнулась вперед – все движения преисполнены плавности и грации – и отставила горшок с розой к окну. Подол платья качнулся, открыв взору Майкла белизну ее ног, совсем немного, лишь пару дюймов над ботинками, но даже этого хватило, чтобы внутри у него все сладостно стянуло.

Согласно европейским нормам приличия прошлых веков подол платья закрывал женские ноги, оставляя на виду только обувь. Во избежание конфуза и позора женщины, помимо длинных платьев, носили ботинки, закрывающие лодыжки, пряча все, что каким-либо образом будоражило мужские сердца и души. Майкл высмеивал эти пуританские, ханжеские взгляды, не понимая, насколько отчаявшимся и сумасшедшим должен быть мужчина, чтобы возжелать женщину и оказаться в ее власти, увидев лишь кожу ее ног, но теперь смех внутри него утих. Не осталось даже эха. Он невольно представил, как обхватывает ноги Грейс и поднимается выше, юбка с шорохом скользит вверх, собираясь вокруг него пеной. Он смочил сухие губы, прогоняя это неуместное, но такое будоражащее видение.

Роза! Смотри на розу, сказал он себе. Может, Грейс накроет ее стеклянным куполом, как в сказке? Она этого не сделала. Ей самой тоже нужен купол. Он бы хотел, чтобы она была спрятана под куполом – вся она, целиком и полностью. Чтобы никто, кроме него, не касался ее.

– Фред говорил тебе об этом?

Он совершенно выпал из реальности, несколько секунд не отводил взгляда от ее губ, робко поджимая собственные.

– Ты… ты последний человек на земле, с которым я хочу это обсуждать.

– Понимаю, – ответила она так, будто в самом деле понимала.

Его щеки предательски обожгла кровь. Он опьянел от ее взгляда, голоса, запаха – запаха леса. Был обвит ее паутиной, бесповоротно очарован и околдован. Сердце неистово колотилось. В тщетной попытке спастись он отступил, и непослушный луч солнца, проникнув в бездонный мрак через стеклянную крышу, ударил ему прямо в глаз.

– Да, – поморщился он, – сегодня отвратительно хорошая погода.

– И у меня сегодня день рождения.

– Что ж, с днем рождения.

С той ночи, когда ослепительные изломанные полосы едва не разорвали небо в клочья, когда мир Майкла раскололся надвое, приобретя четкую границу До и После, прошла вечность – все припылилось однообразием будней. Пролетела череда завтраков и ужинов, солнечных и пасмурных дней, ореховых трюфелей и пресной овсянки, периодов затишья и наказаний, прежде чем живот мамы раздулся до таких размеров, что скрывать новость не было никакого смысла – она ждала ребенка. Он хочет продолжаться, услышал как-то Майкл на кухне шепоток прислуги. Он все крутил фразу в голове, да так и не понял, о чем шла речь. Больше походило на то, что продолжаться и шириться хотела Кэтрин: внутри нее рос надувной шар. Ждет ребенка. Это как? Его доставят по почте? По морю или по воздуху? А если не понравится, можно вернуть? Странные эти взрослые. Мама же нигде не сидела и ничего не ожидала, как и прежде удовлетворяя все порывы отца, тщетно пытаясь унять его жестокий нрав, а в перерывах все так же вела бессмысленные беседы с такими же богатыми дамами, прикрываясь то блюдечками и чашками с золотыми ободками, то платьями, то книгами. Женщины любили щипать Майкла за щечки, ворошить его волосы, угощать десертами и приговаривать: какой же красивый мальчик! – и впиваться длинными наманикюренными коготками в его щеки.

– Извини, Эдмунд, – уже более серьезным голосом говорила тетя. – Не хочу тебя обижать, но твой младший брат – это что-то с чем-то. Ты у нас что-то с чем-то, да? – пролепетала она и уже по-взрослому продолжила: – Тебе будет ох как непросто, когда он подрастет и начнет разбивать девичьи сердца. Боже, какие глаза!

Воспользовавшись благосклонностью восторженной дамы, Майкл стянул кексик, который давно подмигивал ему шоколадной начинкой с ее тарелки.

– Как замечательно, что у вас будет малыш. Какая сладкоежка, вы посмотрите! – хохотнула она, глядя на то, как Майкл, точно хомяк, запихал выпечку за щеки. – Кушай, дорогой, кушай! Хочешь еще? – Она всучила ему еще один.

Молодые и не очень тети приходили от него в безудержный восторг, но все же что-то шло не так. Майклу исполнилось пять лет, а между пятью и четырьмя – целый океан. Он перестал быть тем малышом, каждый шаг и слово которого вызывали аплодисменты и улыбки. Они сменились на восторженные комплименты незнакомцев и равнодушие матери. Она больше не читала ему, позволив положить голову к себе на грудь (он любил, когда слова шли из глубины, из самого сердца), не бежала к нему по первому зову и сердилась, когда он громко плакал, разодрав коленку. Детство безвозвратно ушло, что-то слегка пошатнулось, когда он произнес первое слово, и навеки изменилось, когда он начал осваивать предложения: требования отца становились слишком жесткими, а главное, он терял внимание матери – оно могло достаться кому-то другому…

Трагедия разразилась внезапно. Живот мамы так распух, что казалось, ее разрывает изнутри. Эд говорил, что это естественный ход вещей, – он читал об этом в книгах, но Майкл был не способен постичь эту жизненную ветвь и лишь с нетерпением ждал, когда она вернется, чтобы убедиться, что с ней все в порядке.