Вдруг руки схватили его, и он замер, ощутив, как всепоглощающий страх перерождается в набирающую силу надежду. Зачем он бежал? В глубине души он хотел быть пойманным, побежденным, раздавленным и растерзанным. Разбитым вдребезги. Разорванным в клочья. Убитым. Чтобы все прекратилось. Он хотел смерти.

Майкл не шевелился. Не дышал. Ждал. Сдаться. Внезапно это обрело смысл. Рука приподняла его за волосы и ударила головой о землю. Все исчезло, укрыв его покоем неведения.

Открыл глаза. Сглотнул. Земля скрипела на зубах. За ним наблюдала лишь бесстрастная крона. Он стал на колени, и его вывернуло – желудок опустел, но позывы продолжались вхолостую. Он вытер рот рукавом, отполз к дереву и лег под ним. Что-то было не так. Все было не так. И он больше был не тем. Ничем. Нигде. В тупом бессилии и гулком опустошении он лежал на земле, безучастно смотря в небо, режущее глаза синевой. Не осталось ничего в этом лесу, чего бы стоило бояться.

Он поднялся – тело пронзила острая боль, словно его колотили ногами весь день. Преимущество. Никакого страха. Что-то произошло. Но что? Если бы он осознал это, если бы попытался восстановить крупицы воспоминаний, это разорвало бы его, разрушило до основания, погубило бы ту часть души, до которой не дотягивался даже отец, но он не думал, не позволил себе думать. Ничего не было. Всего лишь сон. Припадок. Всего лишь истерика. Он сделал это сам. Он сделал это сам с собой.

Он долго бродил по лесу, путаясь в ветках, получая новые ссадины, считал про себя шаги, подмечал деревья с причудливыми узорами на коре и растения с листьями необычной формы. Каждый раз ему казалось, что выход здесь, уже близко, за углом. Прошло несколько часов – он петлял кругами.

Гнев застил глаза красным маревом, накрыл удушающей пеленой. Майкл с яростью давил муравьев камнями, отрывал ветки, ломал их поперек колена, топтал грибы и кидался шишками, пытаясь сбить гнезда с деревьев. В желудке урчало от голода. Ноги гудели. Гудело все тело. Все было чужим, враждебным, и он решил, что если не выберется, то разрушит лес до основания, но тот стоял, все такой же могущественный и великий, безразличный к его мучениям.

Нужно уметь не только видеть, но и слышать лес. Что это вообще значит? Как слушать лес, когда сердце, подобно запертой в клетке птице, бьется о ребра в отчаянной попытке выбраться. Майкл поднял с земли иссохшую длинную ветку, закрыл глаза и побрел, куда вело сердце. Сначала спотыкался и чертыхался, однако со временем слух обострился: под ногами трескались ветки и иголки, шуршала листва; вдали обнадеживающе щебетали птицы; цокот, шорох, жужжание, шелест – копошение жизни.

Свежее журчание ручья раздалось внезапно и едва различимо. Он не поверил своим ушам – не раз слышал нечто похожее прежде. Однако в этот раз звук на самом деле лился: мягкий, дарящий надежду. Он тихо крался к нему, чтобы не потерять, не спугнуть, не разорвать нить, которую так долго нащупывал. У ручья он открыл глаза. Семейство выдр поспешило скрыться, заметив человека. Майкл сполоснул лицо, смыл с него кровь и пот – не узнал себя в отражении.

Он долго шел вдоль ручья, а когда тот начал уходить в низину, взял другую ветку, вновь закрыл глаза и доверился слуху, сердцу, душе – чему-то неосознанному, неосязаемому. Воздух пропитан хвоей. Майкл защищал лицо рукой от длинных лап. Со временем деревья редели, мрак – нет. День умер. На смену ей вышла ночь. Застывшая и безлунная.

Словно стрелой его пронзил звон колокола из церкви Лидс-холла. Он аккуратно двигался на звук, пока тот не стал совершенно отчетливым, и тогда Майкл понесся что есть мочи, всхлипывая от беспомощного отчаяния. Кровь клокотала в ушах, дыхание свистело в горле, но он бежал, превозмогая боль. Весенний луг, раскинувшийся во все стороны за жилыми корпусами, уже приветствовал его шелестом молодой травы, и даже тьма, притаившаяся в низинах, показалась ему другом.

Безопасность мирной зелени. Майкл согнулся пополам и уперся руками в коленки – в боку кололо, грудь разрывалась. Почувствовав чье-то присутствие, он выпрямился, обернулся, рывком выдохнул, обессиленно опустил руки, и те безвольно повисли вдоль тела, как старые перетертые провода.

Зачем? За что?

Фред стоял, прислонившись к дереву спиной, приподняв подбородок с элегантностью и высокомерием, какие были присущи только ему. Царила зловещая тишина и мрак – они навеки оторваны от реального мира.

– Вот теперь ты один из нас.

В веренице изматывающих, похожих друг на друга дней: туалеты на заправке, тонкая полоса дороги в ближнем свете фар, горький кофе в забегаловках, назойливые голоса и запахи, часы мертвой тишины, безразлично скользящие взгляды – Генри Стайн волей-неволей задавался одним и тем же вопросом: как долго это продолжится? А главное: сколько еще я выдержу? В сознании то и дело мелькали киношно-невероятные сцены, в которых он, опрашивая очередного свидетеля, докапывается до правды, уловив царапину на картинной раме, цветочный узор обивки кресла или дорогую безделушку вроде статуэтки алебастрового коня, на котором восседал всадник в шляпе Наполеона, но без лица, по крайней мере, так казалось, поэтому было совершенно непонятно, как он забрался в седло и куда отправится дальше.

В пути от одного свидетеля до другого Генри все гадал, из какого же теста сделаны эти люди, обладающие такими несметными богатствами и день ото дня просыпающиеся окруженные ими. Можно ли доверять хоть одному слову тех, кто видит реальный мир через окошко размером с игольное ушко?

– Я не отниму много времени, Элизабет, – сказал Генри, сев в кресло в очередной богато обставленной гостиной в неовикторианском стиле – мертвая роскошь. – Тебе нужно ответить лишь на несколько простых вопросов, чтобы помочь в деле исчезновения Мэри Крэйн, хорошо?

Она кивнула. Генри намеренно говорил вежливым, рассудительно-повелительным тоном, производя впечатление человека, с которым шутки плохи.

– Ты знала Фредерика Лидса, верно?

– Фамилия его семьи вышита на наших пиджаках. Он особенным образом подчеркивал свой… – она помолчала в попытке подобрать слово, – статус.

– Как же?

– Всегда держался особняком, всегда знал, что сказать и сделать. C ним никто не спорил…

– Почему?

Оливер с усмешкой качнул светлой головой, будто бы говорил: «А вы не очень умны, да?» В этом доме Генри пустили лишь на порог. За спиной Оливера темнел бесконечный коридор.

– Знаете выражение veni, vidi, vici? [25]

– Слыхал.

– Так вот, это про Фреда. Он был лучшим во всем, что делал. Не существовало ничего такого, чего бы он не умел.

– Его любили или, наоборот, недолюбливали?

Оливер пожал плечами.

– Никто толком не знал его. Он со всеми держался отстраненно.

– Был одиночкой?

– Скорее ему никто не был ровней, – сказала Сэди и наколола на вилку кусочек мяса, но в рот не запустила. Выглядела она так, словно никогда не ела ни мяса, ни овощей, ни вообще чего бы то ни было.

– Этот его флер таинственности и загадочности всех девчонок с ума сводил, – продолжил Оливер.

– А Майкл Парсонс?

– Они дружили, и довольно долго, – ответила Эмма, ее рыжие волосы светились в закатном солнце, голова точно пылала в огне. В зелени сада стрекотали кузнечики. – Хотя у них не было ничего общего, но Фред его почему-то выбрал.

– Выбрал?

– Конечно, – кивнул Оливер. – Он всегда выбирал. Он же Лидс.

– Не хочу сплетничать, – Сэди понизила тон голоса и подалась вперед, – но поговаривали, что… впрочем, забудьте.

– Да это все слухи, – повела плечом Сэди. – Думаю, их в шутку пустил кто-то из парней. Завидовали.

– Вместе они шли по коридору Тронного зала, и казалось… – Амелия умолкла, перекинув темные волосы через плечо. Она сидела, говорила и вела себя как девушка из высшего общества, но Генри всем нутром ощущал, что она пропитана грязью. Помимо прочего, он напрягал слух и память, чтобы понять, о каком здании идет речь.