Облаченная в строгую школьную форму: белую рубашку, серую юбку и темно-бордовый пиджак, на котором красовалась эмблема Лидс-холла – огромный раскидистый дуб и девиз школы «Cotidie robustiores fiamus» [28], – Грейс выглядела как никогда спокойной. Тонкая и изящная, но резкая и сильная (Майкл почти ощущал эту силу, как некий шар, сферу, что навеки окружила ее). Гольфы натянуты до странного высоко, несмотря на прописанную в уставе длину: до колен. Однако выше не короче, так что никто ей ничего не скажет, да и в этом был свой шарм – все остальные девочки стремились открыть как можно больше кожи, хотя бы на дюйм, Грейс же, напротив, спрятаться от мира в раковину, как красивая и очень редкая жемчужина. У нее, подобно облакам, был молочный цвет с оттенком василькового.

Грейс сдувала пушинки с одуванчиков и завороженно наблюдала, как разлетаются семена. Она сама походила на одуванчик: ее длинные темно-каштановые волосы казались рыжими, трепетали на ветру, и даже он смотрелся на ней как украшение. Красота в умиротворении. Майкл так и застыл, оцепенел с карандашом в руке, повисшей над бумагой, – он не вернулся к рисунку. Вокруг все померкло, ушло под воду. Ничего, кроме Грейс Лидс. И оттого тот день, который, как и многие другие, грозил пройти незамеченным, растворившись во времени, навечно впечатался в память.

Фред появился из-за спины и сел рядом, неотразимый даже в дурацком канотье (солома, точно золотой песок, по периметру лента цвета венозной крови) – Майкл до сих пор на дух их не переносил, постоянно забывал и получал нагоняй за нарушение устава. Копошение, дергание, возня. Альбом захлопнулся – ветерок обдал пылающие щеки. Но внимательные глаза Фредерика успели уловить набросок и судорожную неловкость друга. Вместе они смотрели на Грейс, думая о своем. На миг Майкл почувствовал какое-то гадкое, беспокойное напряжение, тревогу, повисшую между ними острым копьем.

– Даже не думай об этом, Парсонс. Она моя сестра, и она сумасшедшая.

Майкл не раз слышал об этом, но в глубине души понимал: слово «сумасшедшая» не совсем ей подходило, ему больше нравилось «не от мира сего». Ее мягкость, изящность и тонкость вкупе с опасностью, непохожестью на других, чудаковатостью и даже дикостью вынуждали его желать ее еще сильнее, отчего он окончательно убедился, что он такой же, если не хуже: потерял голову, хотя любой другой уносил бы ноги сверкая пятками.

– Не понимаю, о чем ты. – Голос выдал волнение, и он мысленно отругал себя: не за то, что солгал, а за то, что сделал это так неумело.

– Я любил, был любим, мы любили вдвоем, / Только этим мы жить и могли. / И, любовью дыша, были оба детьми / В королевстве приморской земли.

Майкл заглянул в светлые глаза Фреда, проваливаясь в пучину которых порой забывал, где находится, – именно они позволяли Лидсу успешно играть в Игру – только так, с заглавной буквы, – у которой не было названия, но в которую Майкл соглашался играть. Игра – понятие очень размытое, про себя Майкл называл ее «Правда или действие»: нужно придумать вопрос и озвучить, если соперник не знает на него ответа, то выполняет любое желание выигравшего. Фреду в ней, впрочем, как и во всем остальном, не было равных – Майкл отчаялся придумывать вопросы. С помощью Игры Фред присваивал себе мечты и фантазии Майкла и, умело сплетая их с реальностью, создавал мир где-то на грани тьмы и света, в котором Майкл безоговорочно служил ему.

Сейчас вопрос заключался в том, кому принадлежали строки.

– Блейк?

Фред качнул головой. Майкл пораженчески вздохнул – он не знал ответа, но никогда не сдавался без провальной попытки.

– Эдгар Аллан По. Стихотворение называется «Аннабель Ли», он написал его в честь своей жены, скончавшейся от туберкулеза в двадцать четыре года.

– Он даже не британец! – возмутился Майкл, сказав это с самым что ни на есть британским акцентом. Порой он срывался на английское произношение, с каким говорили ученики Лидс-холла, но одергивал себя, снова возвращаясь к некогда родному, но по большей части получалась некая странная смесь. Ему нигде не было места: ни среди англичан, ни среди американцев. Застрял где-то посередине, дрейфовал в океане, не в силах прибиться ни к одному из берегов.

– Вот именно. Тебе стоит оценить мою поблажку.

Глаза Фреда переместились ниже, на альбом, и Майкл нехотя передал его другу. Фред тут же открыл его на нужной странице, словно положил туда закладку, взгляд прошелся по карандашному наброску, точно рука – медленно и основательно. После он перевернул еще несколько листов и изучил другие рисунки.

– Бессмертное пламя гениальности пылает в груди этого англичанина [29].

Американца, мысленно прошипел Майкл, впрочем, он так и не понял, шутил Фред или нет. Неловко-то как – он уже давно не показывал свои работы вне класса мистера Хайда – и поэтому отвел взгляд, вспомнив, как увидел Грейс впервые. Ее острый, воинственный, но при этом притягательный образ привел его в онемение, в животе все обмякло, ведь он не представлял, что лицо Фреда может с такими незначительными изменениями так гармонично превратиться в девичье. Ему понадобился не один месяц мимолетных взглядов украдкой, чтобы найти между ними различия, и ему это удалось: молочно-белая кожа как у брата, но щеки Фреда не были усеяны бледными веснушками, его скулы выступали сильнее, волосы отливали серебром, в то время как у Грейс – рыжиной. Но смерть матери, несметное богатство и чуть ли не телепатическая связь друг с другом придавали обоим близнецам в равной степени таинственной притягательности.

– Она задушила собаку, когда нам было девять, – сказал Фред, вернув альбом, словно вознаграждая его этим фактом.

Майкл слышал немало пугающих историй о Грейс, но его они не трогали. Ее вечное одиночество и молчаливость подсказывали ему, что она либо по природе очень замкнута, либо пережила какое-то страшное потрясение. Мысль о ее полном сумасшествии, в котором его упорно убеждали, никак не умещалась в голове и не вязалась с обликом Грейс.

– Почему? – Что бы Фред о ней ни рассказывал, Майкл никогда не просил подробностей, но в тот день изменил этой привычке.

– Что – почему?

– Почему она ее убила?

Фред поднял взгляд к небу – глаза вобрали в себя его цвет.

– Если хочешь, можешь спросить у нее. Только она вряд ли ответит. И я не обещаю, что она не свернет шею и тебе.

Майкл и не собирался спрашивать. Он никогда не говорил с Грейс. Они даже не были представлены. Интересно, Фред тоже играет с ней в Игру? – мысль возникла так внезапно, что Майкл стыдливо закусил губу.

– Ты знаешь, я люблю свою сестру. Мы – семья. Но ты тоже семья, поэтому я обязан предупредить.

Забота Фреда о Грейс всегда носила тревожный, практически животный характер. Майкл уважал это – делал бы то же самое по отношению к Кэти, если бы мог, но все же Фред не знакомил их, и это его задевало – разрасталось, пухло и ныло под кожей.

С того дня Майкл часто представлял разговор с Грейс, но фейерверк блистательных и искрометных фраз, заготовленных для первой встречи, с каждым днем выцветал и в итоге вовсе исчез. Проходили недели и месяцы, а официального знакомства так и не случилось. И пока Фредерик сидел во главе стола, наслаждаясь лучшими блюдами (вниманием Грейс, беседами с Грейс, тишиной с Грейс), Майкл довольствовался жалкими объедками, молчаливо сталкиваясь с ней глазами в коридорах, столовой и библиотеке. После этого по ночам ему обычно снился один и тот же сон, где расцветала часть души, что была неведома ему самому: он возвращался в тот весенний день. Умиротворенная Грейс сидела на траве посреди зеленого луга и сдувала семена одуванчиков. За ней распускались крылья. Молочное сияние. Майкл шагал к ней, но никогда не добирался.

Все страницы нового альбома заполнили изображения Грейс Лидс.

Дом Парсонсов стоял на ушах, и за его пределами все – вопросы Генри Стайна, исчезновение Мэри, ленивое расследование полиции – померкло в подрагивающей предпраздничной дымке хаоса. В этом году Джейсон и Кэтрин планировали пышное торжество, посвященное годовщине их брака – двадцать лет. Последняя неделя приготовлений выдалась особенно тяжелой, но, как обычно, Джейсон вернулся домой, не отметив даже скромным словом ничьих стараний. Майкл укрепил оборону – новые тайники, новые методы – не выдать себя.