– Сплошной тупик, а газеты продолжают подливать масла в огонь.

– Да кто сейчас читает газеты? – отмахнулась Кэтрин.

Если об исчезновении Мэри знала даже Шелли, подумал Майкл, это означало, что о нем известно каждой крысе в самом темном углу.

– Все, – в поддержку его мыслям отчеканила Агнес. – Журналисты, эти проклятые стервятники, уничтожают репутацию Лидс-холла. «Отправьте сюда своего ребенка – и можете больше никогда его не увидеть», – продекламировала она один из заголовков. – Если Мэри вскоре не найдут, в следующем году значительно снизится количество учеников. Мы этого не заслужили, мы никогда не хотели ничего дурного ни для Мэри, ни для кого-либо другого. И я уверена, наши ученики не имеют отношения к ее исчезновению. – Агнес с силой выдохнула и притихла.

– А где Грейс? – поинтересовалась Кэти, когда разговор исчерпал себя.

– И правда, где именинница? – подхватила миссис Парсонс, благодарно взглянув на дочь.

– После похорон Грейс молчит.

– Мы сможем привести ее в чувство. Верно, Майкл?

Под напором выжидающего взгляда Майкл поднялся, ножки стула заскрипели по полу.

– Она в оранжерее, – сказала Агнес. – Туда можно попасть из кухни.

– Вы не представляете, как меня это радует. – Майкл растянул рот в самой вежливой улыбке, на какую был способен, но та сползла с лица, как только он покинул столовую.

Минуя одну картину за другой, он поймал себя на мысли, что, несмотря на мастерство, с каким они написаны, его душу не всколыхнет ни одна из них. Голова шла кругом, руки тряслись, и он прятал их в карманы, но потом, забывая о скрытности, расчесывал ладони и запястья.

Сад лучился светом, что полоснул по чувствительным глазам, клокотал ослепительными красками. Сощурившись, Майкл двинулся по дорожке из плитняка, которую обступила живая изгородь ровно подстриженных кустов тиса. Солнце золотило зелень, в воздухе витал запах скошенной травы и сладости неизвестного цветка. Со временем от дорожки начали отходить мелкие артерии – они двоились в глазах, и Майкл каждый раз сворачивал не туда – все время приходилось возвращаться на главную дорогу. Листья деревьев и растений размеренно шелестели и издавали звук, похожий на причмокивание. Он тщетно силился понять, о чем они предостерегали. Лицо неприятно горело, лоб взмок, в носу пекло. То тут, то там в зелени деревьев и кустов его взору попадались скульптуры, покрытые налетом времени: прекрасные и целомудренные женщины, навеки застывшие в каких-то странных, тревожных позах.

Майклу не сразу удалось разглядеть оранжерею, спрятавшуюся от глаз в листве в глубине сада. Он приставил ладонь козырьком ко лбу. Оранжерею – строение из стекла и черного дерева – густо обвил плющ, и только кое-где виднелись вытянутые мутные окна; купольная крыша придавала ей внушительный вид.

Он переступил порог и будто переместился на три века назад. Такое впечатление производило все поместье, но в оранжерее это чувство утратило беспокойную нотку. Внутри все зеленело, цвело буйным цветом, пахло сладко, дурманяще и пьяняще. Тишь, благодать, спокойствие. То самое спокойствие, к которому он стремился, которого так жаждал. Лучи солнца едва проникали внутрь, рассеянный полумрак укрывал здешних обитателей. Грейс возилась с розами и напоминала одну из скульптур, что он видел в саду. Она стояла спиной, и на миг Майкл подумал, что она не шевельнется, словно ее зачем-то принесли сюда, разлучив с остальными, навечно окаменевшими женщинами. На ней было чайное платье в эдвардианском стиле: шелк, длинные рукава, воротник-стойка, лиф, расшитый цветами – воплощение невинности, – но внимание привлекли не ткань и не крой, а цвет: кремовый, почти белый, за которым ощущался едва уловимый внутренний изъян хозяйки. От негодования у Майкла невольно сжались кулаки.

– Ты в курсе, что неприлично заставлять гостей ждать? – спросил он, удивившись собственному небезразличию. Он-то намеревался сохранять спокойствие, неприступную холодность.

Грейс как ни в чем не бывало продолжила работу. Майкл скрестил дрожащие руки на груди. Грейс всегда была бледной и очень худой, сдержанной, отрешенной от мира, словно через прозрачные трубки из нее выкачали душу, но он находил в этом какой-то необъяснимый, особый шарм. Однако теперь, подойдя ближе, Майкл отметил, что в ней божественной искрой загорелся непривычный намек на жизнь: ресницы и брови потемнели, щеки слегка порозовели – она несомненно посвежела после смерти брата, словно его нерастраченная сила, подобно жидкости, перетекла из одного сосуда в другой – перетекла в оставшегося навеки одиноким близнеца.

– Давай повежливее. – Голос, что клинок, безжалостно отрезал каждое слово, выражая бесстрастностью куда больше, чем могли эмоции.

Она взяла лупу и, нагнувшись над бутоном, рассматривала его с интересом ювелира, подобно тому, как рассматривают редкий и очень драгоценный камень.

– Я не намерен провести тут вечность. Нас все ждут.

По спине пробежал холодок, когда он еще раз, но уже про себя, произнес это странное, такое неподходящее слово – нас.

Грейс положила лупу на столешницу, испещренную мелкими трещинками, и начала медленно стягивать рабочие перчатки.

– Сегодня отличная погода, не правда ли?

Их глаза встретились через зеленый сумрак впервые после похорон. Ее глаза. Там, в глубине, ничто не дрогнуло. С другими девушками он успешно играл в гляделки, вынуждая их трепетать, хихикать и заливаться краской, но Грейс знала, как заставить его моргнуть. Он пораженчески потупил взгляд в пол, ослепленный немым, но яростным напором, и невольно обратил внимание на ее обувь, которая удивительно контрастировала с легкостью платья, – кожаные ботинки, слишком теплые для лета, слишком грубые для женщины.

– У меня сейчас чертовски неподходящее настроение для светских бесед, – сказал он в сторону.

– Почему?

Он с силой сжал челюсти. Его обволакивало дурманом, затягивало в медленно застывающее вязкое болото. Растения шевелились, но в оранжерее не было и намека на ветер. Листья и бутоны смотрели с укором.

что уставились

– Недавно умер мой лучший друг.

– И мой брат.

Майкл снова осмелился взглянуть на нее и невольно вообразил, как они, запертые в запахах и цветах, спорят до хрипоты в попытке доказать, кто пострадал сильнее от смерти Фреда. Как ни крути, лишь родившись, Грейс обрела больше прав, однако он не уступил бы ей пальму первенства так легко.

– Кажется, я любила его больше, чем представляла.

– Я завидую твоей любви.

Она смотрела куда-то сквозь плющ, обвивший стеклянную стену с обратной стороны, а он – на нее. Внезапно его захлестнул пугающий резкий прилив дикого желания вжать ее в столешницу и разорвать на части среди благоухающей зелени.

Я хороший человек… Я хороший человек…

– Давай быстрее покончим с этим, – почти умоляюще произнес он, голос предательски захрипел.

– Этим?

– Празднованием. Не хотелось бы расстраивать планы Агнес, она и без того выглядит несчастной.

– Это была моя идея. – Признание произвело нужное впечатление – Майкл замер на несколько секунд.

– Еще скажи, что по собственному желанию включила меня в список гостей?

Молчаливое согласие, выраженное пристальным взглядом, привело его в еще большее замешательство.

– Почему?

– Он был твоим лучшим другом. Это что-то да значит.

– Бывшим другом.

– Не бывает бывших лучших друзей.

Она использовала запрещенный прием – внимательно слушала (это он усвоил давно – Грейс была из тех, кто слушал чутко, впитывая все, выжигая каждое слово в сознании, записывая, словно на кассету, – с такой не забалуешь), и он растерялся, надолго затих, чтобы не привести самого себя к положению, где каждый следующий ход невыгоден для него же. Цугцванг. Кажется, это так называется.

– Отмечать приближение смерти, – продолжила Грейс, – в этом есть какая-то абсурдная безысходность, почти как в религии.

Если бы Филипп Лидс услышал ее, то наверняка умер бы во второй раз, ведь подчинил религиозности свой дом и Лидс-холл, поддерживал в первозданном виде церковь на территории школы, развесил по коридорам картины с библейскими сюжетами. Истинный верующий. Он и выглядел так же. Непогрешимым. Святым.