Рядом с Майклом приземлился пакет с обедом – он дернулся, словно при падении, – и на подоконнике устроился Фредерик Лидс, окруженный каким-то колдовским, трепетным мерцанием. Майкл закрыл альбом и прижал к груди – до сих пор никому не показывал рисунки, – но когда Фред молча протянул руку, он, словно загипнотизированный мелодией редкого инструмента, передал ему альбом. Белоснежные листы подсветили точеное лицо. Неморгающие проницательные глаза изучили рисунки со спокойствием и внимательностью опытного коллекционера. Вернув альбом, Фред спросил:

– Почему не ходишь на уроки мистера Хайда?

Майкл пожал плечами, ядовитый плющ нестерпимого стыда и страха, что давно сковал его сердце, затянулся сильнее.

– Plus in metuendo mali est, quam in ipso illo, quod timetur [23].

– Я не знаю латынь.

– Кто владеет латынью, тот владеет миром, а я лишь говорю, что ты должен попробовать.

Фред оставил пакет с обедом – Майкл был тронут его бескорыстной заботой – и вышел. Он обладал феноменальной способностью выражать нечто очень существенное и важное короткими фразами, убеждая тем самым в нерушимости своей правоты. В тот день Майкл больше не рисовал, душевное равновесие пошатнулось и бесследно исчезло. «Ты должен попробовать». Не «тебе стоит» или «может быть, попробуешь» – Фред не признавал полумер, и это была не дружеская просьба и не праздное предположение – это был приказ.

На следующий день он впервые переступил порог студии мистера Хайда, находившейся в Зале Фредерика – корпусе искусств, что расцвечивало все происходящее в еще более волнующие тона. Писали акварелью, и Майкл попятился к выходу, готовый бросить эту затею, но учитель настоял, усадив его за мольберт.

Когда занятие закончилось и в зале никого не осталось, Хайд оценивающе оглядел результат.

– Сколько? – спросил учитель.

– Что – сколько? – С кисточки капнуло на пол.

– Сколько рисуешь?

– Полжизни, сэр.

– А акварелью?

– Несколько раз пробовал.

Глаза Хайда перестали моргать за линзами очков в проволочной оправе, а залысины на голове, казалось, пошли еще дальше.

– Четыре раза в неделю, – отрезал он. – Тебе придется заниматься как минимум четыре раза в неделю, если хочешь нагнать программу.

– Все так плохо?

Хайд потрусил к выходу, но остановился в проеме.

– Обычно я назначаю пять.

С тех пор Майкл ходил в студию по будням, кроме среды, это были его любимые занятия. И все благодаря ему. Фредерик Лидс, подобно джинну, всегда появлялся, когда Майкл в нем нуждался, и говорил то, что ему нужно услышать.

– Это гений, – сказал Фред.

– Что?

– Не джинн, а гений. Он был у каждого римлянина: дух, что хранит жизнь человека и делит с ним все радости и горести.

Так оно и было. Фред стал его гением. Майкл невольно воспринимал себя персонажем Мэри Шелли, монстром, ненужным и нелюдимым, которого час за часом, день за днем обращал в человеческую особь Фредерик Лидс. Весь мир превратился в полотно с воздушной перспективой – все за спиной Фредерика размылось и утратило четкость, прежнюю контрастность цветов.

Безоговорочное доверие привело Майкла в чащу ночью, после отбоя он выбирался из комнаты, и ни один мальчишка не смел и пикнуть об этих вылазках. В глубине души он не понимал, зачем совершать их с наступлением темноты, однако привычки спорить Фред в нем не выработал, и Майкл покорно шел за другом.

Нужно уметь не только видеть, но и слышать лес, говорил Фред, и его личность приводила Майкла в такой благоговейный трепет, что он не осмеливался признаться в том, что видит в ночной чаще так же плохо, как и слышит. Вакуум. Беспросветная темень. Тишь, разрезаемая случайным треском.

Спустя три месяца, когда полосы лугов за Лакейской Филиппа и Палатой Альберта залило солнечным светом, а молодые и не очень деревца обросли зеленью, они впервые отправились в чащу днем, в прекрасный и дикий, но чарующий своей первобытной спокойной красотой мир. Майкл наконец увидел широкие стволы дубов и вязов, жесткую кору которых, словно вторая кожа, покрывал мох; пугливых серо-рыжих белок, скрытных землероек и слепых кротов. В самой глубине леса они наблюдали за косулей, что вздрагивала, улавливая малейшее движение. Фред рассказывал, что в чаще обитают лисы, но встретить их не удалось.

Майкл представил, как придет сюда с блокнотом и нарисует эту кору, испещренную шрамами; листву, густым куполом скрывающую небо; возможно, даже белок – только бы не спугнуть их. Фред снова оказался прав.

Нежные чистые звуки воды послышались задолго до того, как они вышли к ручью, обрамленному свежей зеленью и мхом. Ничего не подозревающие выдры вылизывали и вычесывали друг друга. Майкл с щемящей горечью завидовал тому, как эти глупые зверьки заботились о сородичах, – сердце сжалось от воспоминаний о далеком доме, куда ему теперь не хотелось возвращаться.

Особенно сильно его манили растения ярких цветов и необычных форм, он почти терял голову, охваченный неутолимым любопытством, пытался запечатлеть их в памяти, чтобы позже нарисовать. На ярко-красном кусте росли чудные глянцевые семена, покрытые шубками, точно пушистые пауки.

– Похоже на улей.

– И тоже может убить.

Майкл пугливо отпрянул.

– Смотри какое, – сказал он через пару минут, указывая на удивительное растение с ярко-рыжими плодами.

– Ядовитое.

В стыдливой уязвленности Майкл спрятал руки в карманы.

– Чаща была создана убивать, – сказал Фред, и прозвучало это примерно так же, как страшилки, что мальчишки мастерили для потехи в свете камина. – В глубине леса, как ты уже, вероятно, слышал, мой предок построил склеп. Когда его жена умирала, она попросила похоронить с ней ее украшения, но он понимал, что могилу разворуют, и тогда решил возвести склеп в чаще и превратить ее в ловушку, чтобы защитить любимую от посягательств любого рода.

– Это легенда?

– Нет, это правда.

– Он построил целый склеп для одного человека?

– Разве в твоей жизни нет человека, который был бы этого достоин?

Майкл сглотнул, и крона зашелестела, забилась в такт смущенному сердцу.

– Ты покажешь мне его?

– Он заперт, покрыт мхом и плесенью. Я покажу тебе кое-что намного более занимательное.

Тьма сгущалась, медленно, но неотвратимо. И казалось, что они уже пересекли пределы дозволенного, но двигались все дальше, в зловещую, недружелюбную глубь леса, обступившую их невидимыми зоркими глазами, и Майкл готов был поклясться, что они бродили по чаще весь день, что солнце давно село, но через несколько минут на краткий миг настойчивый луч проскользнул через зазор в куполе, сошедшемся над их головами, и ощущение опасности слегка выцвело. Они долго следовали вдоль ручья, продирались через гибкие ветви и бурелом и наконец свернули на тропинку, заросшую мхом, – она вела в другой мир, не предназначавшийся для людей, по крайней мере для живых. С двух сторон тропку обступали деревья и растения. Майкл ускорил шаг – отстать и потеряться здесь означало быть потерянным для мира навсегда. Трели птиц стихли, стволы жались друг к другу в попытке защититься. Майкл обратился в одно колотящееся сердце и два уха – слушать лес.

– Отец говорит, – вдруг начал Фред, и все исчезло, кроме его голоса, – что род Лидсов особенный. Он верит, что мы сверхлюди.

– Лучше других?

– Нет, он предпочитает скромность и смирение, но, если мир настигнет война, мы будем знать, что делать. Наш род не прервется, как остальные.

Майкл сглотнул, когда Фред резко обернулся, обдав его лицо морозным дыханием.

– Я хочу, чтобы ты стал одним из нас.

– Почему?

– Потому что тебе это под силу.

Майкл закусил щеку. Прежде чем ступить за другом, он вытер вспотевшие ладони о брюки и облизнул пересохшие губы.

Сколько он себя помнил, отец втаптывал его в грязь, ломал волю, калечил душу, сжимал сердце и запихивал вглубь, подкармливая его темную сторону, вытягивая ее наружу. Джейсон превращал его в озлобленное, мелочное и трусливое существо, каким был сам. И Майкл мечтал стать кем-то вроде Фредерика, кем-то вроде Филиппа Лидса – мужчин, которые заполняли собой комнату, не произнося ни слова. Он жаждал стать одним из них. И теперь Фредерик Лидс, этот красивый и умный парень, хотел быть его другом, братом, открыть ему непостижимую тайну и впустить в мир сверхлюдей. Глаза Майкла повлажнели, он весь дрожал в мучительно‐трепетном предвкушении, так отчаянно он жаждал этого. Но почему же ему так плохо? Как унять этот страх? Что сделать? Возможно, ему просто не суждено стать особенным и получить ту притягательную силу, которой обладали Лидсы.