— Я этого не утверждаю. Я не знаю, что с ним произошло, но в последнее время его езда стала настолько самоубийственной, что другие гонщики его просто боятся. Они, чтобы остаться в живых, перестали с ним бороться, пытаться выигрывать у него метры дистанции. Вот почему он продолжает выигрывать.

Мак-Элпайн внимательно посмотрел на Даннета и сокрушенно покачал головой. Мак-Элпайн сам был признанным экспертом, но относился к Даннету и его мнению с глубоким уважением, считал его незаурядным, тонким, интеллигентным человеком и исключительно талантливой личностью. Даннет был уже весьма известным журналистом, когда сменил профиль своей работы и превратился из политического обозревателя в спортивного комментатора лишь по той простой причине, что стал находить политику весьма скучным занятием. Твердую принципиальность и аналитические способности, которые сделали его заметной фигурой в парламентских кругах, он с успехом теперь использовал в своих обозрениях с мировых гоночных трасс. Являясь штатным корреспондентом центральной английской еженедельной газеты и двух автомобильных журналов, английского и американского, при этом постоянно сотрудничая со многими другими изданиями, он быстро приобрел репутацию одного из ведущих в мире журналистов по автогонкам. Всего за два с небольшим года он, бесспорно, добился незаурядного положения. Успеху его завидовали многие из пишущей братии, а кое-кто из неудачников открыто злобствовал в его адрес по всякому поводу.

Ему ставилось в вину то обстоятельство, что он тесно сошелся с командой «Коронадо. Вообще-то на этот счет не было никаких законов, писаных и неписаных, но так не поступал еще ни один журналист. И его коллеги теперь брюзжали по этому поводу. Его и их работа, утверждали они, заключалась в добросовестном и беспристрастном изложении всего, что связано с машинами и гонщиками, борющимися за «Гран-при», на что он вполне убедительно отвечал, что именно этим и занимается. Но недовольных оттого не уменьшалось. На самом деле недовольны они были тем, что Даннет информацию о команде «Коронадо», команде наиболее процветающей и самой яркой на общем фоне, черпал изнутри, из первых рук. Действительно, написанные им статьи о команде «Коронадо» и частной жизни Харлоу могли составить внушительный том. Подогревала страсти и созданная Даннетом в соавторстве с Харлоу книга.

— Я боюсь, что ты прав, Алекс, — сказал Мак-Элпайн. — Даже убежден в твоей правоте, но самому себе в этом не хочу признаться. Он всех заставил бояться себя. Даже меня.

Оба взглянули одновременно туда, где на скамеечке сидел Харлоу. Не придавая никакого значения тому обстоятельству, что его могут видеть, он в очередной раз наполнял стакан уже из следующей бутылки бренди. Можно было на расстоянии разглядеть, что руки его при этом по-прежнему дрожали. Хотя протестующие крики поутихли, но разговаривать в таком шуме было все еще нелегко, а вот как горлышко бутылки выбивает дробь о стакан, было даже очень слышно. Харлоу сделал приличный глоток, уперся руками в колени и бездумно уставился на свой искалеченный автомобиль.

— А ведь еще пару месяцев назад он даже запаха крепких напитков не переносил. Что вы намерены предпринять, Джеймс? 

— Сейчас? — Мак-Элпайн слабо улыбнулся. — Я собираюсь повидать Мэри. Надеюсь, мне позволят увидеть ее. — Он окинул взглядом бокс: Харлоу вновь поднимал стакан, у близнецов Рэфферти был почти такой же подавленный вид, как и у Даннета, Джекобсон, Траккиа и Рори с одинаково недобрыми лицами бросали гневные взгляды в сторону чемпиона. Мак-Элпайн в последний раз уныло вздохнул, повернулся и тяжело направился к выходу.

Мэри Мак-Элпайн шел двадцать первый год. Лицо у нее было бледным несмотря на то что девушка подолгу пребывала на солнце, большие карие глаза, волосы блестящие зачесанные назад черные как ночь. У нее была самая обаятельная улыбка из всех, когда-либо сиявших на гоночных трассах. Она вовсе не старалась улыбаться обворожительно, это получалось само собой. Все члены команды, даже молчаливый и  вспыльчивый Джекобсон не могли устоять перед ней и были влюблены в нее, не говоря о многих других поклонниках, не менее примечательных людях, не входящих в команду. Мэри понимала это и принимала как должное, без всякого апломба, насмешки и снисходительности, чуждых ее натуре. Восхищение собой она принимала с детской непосредственностью как само собой разумеющееся признание ее достоинств — девушка толковая и сообразительная, она во многих отношениях была сущим ребенком.

Этой ночью, лежа в безупречно чистой, стерильной палате, Мэри Мак-Элпайн выглядела даже моложе, чем всегда, что, учитывая ее болезненное состояние, было вполне понятно. Цвет лица ее был бледнее обычного, а большие карие глаза, выражающие боль, она открывала с трудом и неохотой. Боль отразилась и в глазах Мак-Элпайна, едва только он взглянул на дочь и на ее забинтованную левую ногу, лежащую поверх простыни. Мак-Элпайн наклонился и поцеловал Мэри в лоб:

— Выспись сегодня получше, дорогая. Спокойной тебе ночи.

— После всех этих таблеток, какие мне дали? Да, я постараюсь. Но, папочка…

— Что, дорогая?

— Джонни не виноват. Я знаю, что не виноват. Это всё его машина. Я уверена в этом.

— Мы во всем разберемся. Джекобсон занимается машиной.

— Ты увидишь. Ты попросишь Джонни, чтобы он повидал меня?

— Не ночью же, дорогая. Мне кажется, он не совсем в порядке.

— Он… он не совсем…

— Нет, нет. Шок. — Мак-Элпайн улыбнулся. — Его тоже напичкали таблетками, как и тебя.

— Джонни Харлоу? В шоке? Я не верю в это. Трижды попадал в смертельные ситуации и никогда…

— Но он видел тебя, моя дорогая, видел, что с тобой. — Мак-Элпайн сжал руку дочери. — Я еще вернусь попозже.

Мак-Элпайн вышел из палаты и отправился в регистратуру. Доктор у стойки разговаривал с медсестрой. У него были седые волосы, лицо аристократа и очень утомленные глаза.

— Вы наблюдаете мою дочь? — спросил его Мак-Элпайн.

— Мистер Мак-Элпайн? Да, я. Я доктор Шолле.

— Она выглядит очень скверно.

— Нет, мистер Мак-Элпайн. Ничего сложного. Она просто находится сейчас под воздействием обезболивающих лекарств. Это чтобы снять боль, понимаете?

— Я вижу. И как долго она будет…

— Две недели. Возможно, три. Не больше.

— Еще вопрос, доктор Шолле. Почему ее нога не на вытяжке?

— Думается, мистер Мак-Элпайн, вы не из тех людей, кто боится правды.

— Почему ее нога не на вытяжке?

— Вытяжку применяют при переломах, мистер Мак-Элпайн. Ваша дочь не просто сломала лодыжку левой ноги, а — как это сказать по-английски? — лодыжка у нее раздроблена, да, размолота в порошок, и придется собирать и соединять осколки кости.

— Значит, она больше никогда не согнет лодыжку. — Шолле утвердительно кивнул. — Всегдашняя хромота? На всю жизнь?

— Вы можете созвать консилиум, мистер Мак-Элпайн. Вызвать лучшего специалиста-ортопеда из Парижа. Вы имеете право…

— Нет. Все это ни к чему. Все и так ясно, доктор Шолле. От правды никуда не денешься.

— Я глубоко сочувствую вам, мистер Мак-Элпайн. Она прекрасная девушка. Но я только хирург. Увы, чудес не бывает.

— Благодарю, доктор. Вы очень добры. Часа через два я приду снова?

— Лучше не надо. Она проспит по меньшей мере двенадцать часов. Возможно, шестнадцать.

Мак-Элпайн понимающе кивнул.

Даннет отодвинул тарелку, так и не притронувшись к еде, взглянул на тарелку Мак-Элпайна, тоже нетронутую, затем посмотрел на самого задумавшегося Мак-Элпайна и сказал:

— Да, Джеймс, видимо мы с тобой не такие крепкие парни, какими себя считали.

— Возраст, Алекс. Он дает о себе знать.

— Да. И, кажется, очень сильно. — Даннет, придвинув тарелку, сокрушенно поглядел на еду и опять решительно отодвинул ее. — Ладно, я думаю, что это, черт возьми, все-таки лучше ампутации.

— Это так. Это так. — Мак-Элпайн поднялся. — Давай-ка пройдемся, Алекс.