– Садитесь.

Я пересел на указанное кресло.

– Как ваша фамилия? – спросил Берия. – И давно ли сидите?

Назвав себя, я сказал, что сижу почти полгода, а за что – не знаю. При этом от волнения я заикался, и голос у меня дрожал.

– Успокойтесь, – сказал Берия, налил и подал мне стакан воды, а затем, когда я выпил воду, предложил мне папиросу.

Закурив, я стал рассказывать существо дела…»

«…Во время возникшей паузы я снова попытался заговорить о своем деле… Но Берия нетерпеливо перебил меня, сказав, что не отвечает за действия врагов, пробравшихся к руководству НКВД, по приказу которых я арестован.

– Гражданин Берия! – сказал я. – Заявляю вам как представителю Сталина, что я ни в чем не виноват, и мое дело является полностью сфальсифицированным, как и дела многих других арестованных, находящихся в камерах.

– За других не ручайтесь, – сухо оборвал Берия.

– Прошу вашего указания, – продолжал я, – о тщательном расследовании моего дела… Если бы я действительно совершил преступление против моей партии и Родины, то меня следовало бы не расстрелять, а жестоко пытать и резать на куски.

– Резать и пытать вас никто не собирается и бить никто не будет, – пообещал Берия. – Дело расследуем, разберемся; окажетесь виновным – накажем, арестованы по ошибке – освободим, подлечим и восстановим на работе…»

После этой встречи в судьбе Шрейдера произошли некоторые странные события. Около двух месяцев про него словно забыли, потом вызвали к какому-то неизвестному ему начальнику, снова предъявили политические обвинения и отправили в Иваново, по одному из прошлых мест службы. Там опять начались избиения, в результате которых Шрейдер все-таки подписал признание. Спустя некоторое время он вновь оказался в Москве, в кабинете Берии. Кроме наркома, там присутствовало еще человек шесть, в том числе Кобулов, Меркулов и Влодзимирский и стенографистка.

«Как же это получается? – обращаясь ко мне на “ты”, начал Берия. – Значит, тогда, в Лефортове, ты соврал, отрицая свое участие в контрреволюционной троцкистской деятельности?

Я ответил, что не врал, но через несколько дней после того, как был у него, один крупный работник аппарата НКВД избил меня и отправил в Иваново, где меня также страшно избивали, будто бы по его, Берии, приказу. Доведенный до отчаяния избиениями, пытками, инсценированными расстрелами и т. п., я вынужден был написать ложные показания, чтобы поскорее быть расстрелянным…

…Берия поговорил о чем-то по-грузински с Кобуловым и еще с каким-то грузином, покачал головой и вдруг неожиданно сказал:

– Ну, а теперь расскажи, кто из аппарата НКВД Московской области приезжал в Иваново, допрашивал и избивал тебя.

Я рассказал о приезде в Иваново Софронова, представившегося мне заместителем начальника следственного отдела центра и приезжавшего по личному распоряжению замнаркомвнудела СССР Журавлева.

Когда я назвал фамилию Журавлева, да еще и с присовокуплением ему должности замнаркомвнудела СССР, которой он никогда не занимал, на лице Берии отразилось явное удовольствие, в первое мгновение не понятное для меня. Берия опять что-то сказал по-грузински, обращаясь к своей свите, а затем, обернувшись к девушке-стенографистке, приказал:

– Пишите все подробно. И что ж, тебя крепко били?

– Если бы не крепко, то я никаких показаний бы не дал, – ответил я.

– Значит, пытали? – полувопросительно-полуувердительно уточнил Берия. И, так как я еще не успел ответить, он повернулся к стенографистке и сказал: – Пишите – пытали! – явно подчеркивая последнее слово.

…Берия…предложил мне рассказать все, что я знаю о Журавлеве. С готовностью, стараясь не упустить ни малейшей из известных мне подробностей, я стал рассказывать… Наконец, после моего рассказа о том, как Журавлев изобрел пытку под названием “утка”, Берия воскликнул:

– Ну и сволочь этот Журавлев! – а затем стал быстро-быстро говорить по-грузински с кем-то из своих приближенных…

…А допрос все продолжался и продолжался. Меня спрашивали о все новых и новых подробностях.

Подумав, я решился и заявил Берии, что знаю о существовании шифровки за подписью Сталина, адресованной всем секретарям крайкомов, обкомов и начальникам НКВД, на основании которой меня били.[27]

– Что за чепуха? Откуда ты можешь это знать? – удивился Берия. – Ведь ты же сидишь около года.

Я ответил, что эту телеграмму мне показывал на допросе начальник следственной части Ивановского НКВД Рязанцев.

Берия рассвирепел. Он начал ругаться по-грузински и стал что-то возбужденно и со злобой говорить Кобулову. А затем по-русски спросил про кого-то, взяты ли эти, на что Кобулов, кивнув утвердительно, сказал: “Взяты!” И снова оба они заговорили по-грузински…

Допрос у Берии продолжался несколько часов. Все, что я рассказывал, стенографистка записывала, и протокол должен был быть огромным… Когда допрос закончился, Берия сказал:

– Ну иди, разберемся. Преступников накажем».

Кстати, через несколько дней Шрейдера вызвали к следователю; тот еще раз выслушал все, о чем он говорил на встрече с Берией, и оформил в протоколе.

В судьбе Шрейдера отразилась внутренняя борьба в НКВД, между новым наркомом и старым аппаратом. Оказалось, начальник УНКВД Московской области Журавлев, узнав, что ставится вопрос об освобождении Шрейдера, убедил Берию, что того надо этапировать в Иваново, где на него есть показания. Нарком согласился, и там за арестованного взялись всерьез. Хитрый чекист и опытный оперативник Шрейдер, оговорив собственных следователей и самого Журавлева, добился того, что его вернули в Москву, и снова попал в поле зрения Берии. К тому времени, повидимому, дело о теплой компании ивановских следователей уже шло вовсю, и эти показания пришлись весьма кстати.

Через некоторое время политическое дело против Шрейдера было прекращено. Осужден он был по другой статье, предусматривавшей наказание за преступную халатность и злоупотребление властью. Но это уже к делу не относится…

Так что, как видим, несмотря на душераздирающие описания пыток, о которых автору мемуаров рассказывали соседи по камере, лично со Шрейдером нарком был предельно корректен. Кстати, довольно типичная ситуация для мемуаров: рассказы о жутких зверствах с чужих слов, и никакого собственного опыта по этой части. Это не значит, что при Берии в органах не били – в подобных местах били, бьют и будут бить. И нет никакой гарантии, что в отдельных случаях сам нарком не закрывал на это глаза. Но фальсификация дел и пытки как система, управляемая «сверху», с приходом нового наркома прекратились.

Даже из воспоминаний Шрейдера видно, что реформирование органов шло трудно, «ежовщина» сопротивлялась изо всех сил. На самом деле эта система, конечно, была не ежовской, беспредел в ЧК начался еще при Дзержинском и не прекращался в течение двадцати лет. А в одночасье такую структуру не реформируешь.

В этом смысле очень показательны воспоминания Павла Судоплатова. Если читать их внимательно, то сразу заметно, сколь непросто шел процесс реформации на Лубянке и какими методами действовал Берия.

Итак, осень 1938 года. В НКВД работает специальная проверочная комиссия ЦК. В воздухе пахнет грозой. Чекисты, напуганные предшествующими репрессиями, притихли и ждут, на кого теперь обрушится карающий меч. В начале ноября 1938 года последовала резолюция Политбюро о политическом недоверии и аресты руководителей. Судоплатов тогда работал в Иностранном отделе.

«Наступил ноябрь, канун октябрьских торжеств, – вспоминает он. – В 4 часа утра меня разбудил настойчивый телефонный звонок: звонил Козлов, начальник секретариата Иностранного отдела. Голос звучал официально, но в нем угадывалось необычайное волнение.

– Павел Анатольевич, – услышал я, – вас срочно вызывает к себе заместитель начальника управления госбезопасности товарищ Меркулов. Машина уже ждет вас. Приезжайте как можно скорее. Только что арестованы Шпигельглаз и Пассов. (Руководители внешней разведки ОГПУ. – Е. П.)