Когда за последним студентом бесшумно закрылась дверь, Проныра увидел, как преобразилось лицо Понды. Улыбка стекла с него, как вода с камня. Он с тоской, почти с отвращением, посмотрел на своё безупречное творение, вздохнул и убрал его в специальный контейнер. А затем, бросив быстрый взгляд на дверь, наклонился и вытащил из-под стерильного стола нечто совершенно чужеродное. Старый, потрёпанный блокнот в кожаном переплёте и огрызок простого карандаша.

Он быстро, лихорадочно начал что-то зарисовывать — кривые линии, нелепые фигуры, хаос.

На секунду их взгляды встретились через стекло. В глазах Понды промелькнул животный испуг, а за ним — такая глубокая, отчаянная тоска, что у Проныры что-то дрогнуло внутри. Понда захлопнул блокнот и спрятал его.

Голем остановился. Дверь перед ними растворилась в воздухе. Они пришли.

* * *

¹ Это было живым доказательством одной из фундаментальных теорем бытия, известной очень немногим философам и абсолютно всем детям: игрушка, которая всё делает сама и никогда не ломается, перестаёт быть интересной в ту самую секунду, как попадает тебе в руки. Вся радость заключалась не в том, чтобы она работала. А в том, чтобы отчаянно пытаться заставить её работать, когда она этого категорически не хотела.

* * *

Кабинет Архимага был не кабинетом. Он был пустотой. Огромное пространство, где одна стена целиком состояла из окна, за которым простирался молчаливый, симметричный город. В самом центре стоял стол. Массивный, вырезанный из цельного куска чёрного обсидиана, он, казалось, впитывал в себя свет и звук. На столе не было ничего. Ни стопок книг, ни свитков, ни сомнительных алхимических приборов. Только одна-единственная сфера, медленно вращающаяся в воздухе над его поверхностью.

А за столом сидел он.

Смотреть на него было всё равно что смотреть в кривое зеркало. То самое, что показывает не то, какой ты есть, а то, каким ты отчаянно хотел, но до смерти боялся стать.

Идеальная осанка. Дорогая, строгого покроя мантия из ткани цвета грозовой тучи. Длинные пальцы с ухоженными ногтями спокойно сложены на полированной поверхности. А лицо… Это было лицо Проныры, но очищенное от всех дефектов. Без бегающих глаз. Без нервной ухмылки. Без тени страха или нерешительности. Только холодный, спокойный интеллект и лёгкое, как пыль, презрение ко всему сущему.

— Э-э-э… господин Архимаг… — голос Проныры прозвучал в этой гулкой тишине жалко, как писк мыши в соборе. — Смотри, дело такое… мы, вроде как, из… ну…

— Из изначальной, нестабильной временной ветки, — произнёс Архимаг Джиминиус, не отрывая взгляда от парящей сферы. Его голос был бархатным, ровным и резал без всякого усилия. — Ветка ноль-ноль-один-гамма. Та, где ты, в приступе экзистенциального паралича, решил, что лучшим применением для твоей грязной шляпы будет особо чувствительный эмпатический маятник. Я в курсе.

Проныра застыл. Воздух вышибло из лёгких со слабым свистом.

— Но… как?

— «Как»? — Джиминиус усмехнулся. Усмешка была такой же холодной и острой, как и всё в этой комнате. — Ты серьёзно полагаешь, что мультиверсальная катастрофа такого масштаба могла пройти незамеченной? Ваше появление здесь — не случайность. Это предсказуемая статистическая флуктуация. Я вас ждал. А теперь продолжай. Это забавно.

— Мы… мы думали, что нужно всё… исправить, — пролепетал Проныра. Он чувствовал, как с каждым словом становится всё меньше и ничтожнее. — И вы… ну… вы же самый умный…

Джиминиус наконец поднял на него взгляд. Проныра съёжился. Смотреть в эти глаза было всё равно что смотреть на себя со стороны хищника. Они были того же тускло-серого цвета, что и его собственные, но в них не было ничего, кроме аналитического холода.

— «Исправить»? — медленно повторил Архимаг, смакуя слово, как редкое вино. — Ты произносишь это так, будто у тебя есть план. У тебя никогда не было плана, Джим. Никогда. У тебя всегда были только оправдания. Страх. И идиотские, сентиментальные правила, чтобы этот страх прикрыть. «Не красть по вторникам». «Не трогать людей в смешных шляпах». Какая трогательная, бесполезная чушь.

Он встал. Его движения были плавными, текучими, полными грации, о которой Проныра не мог и мечтать.

— А теперь, если не возражаешь, позволь существу с интеллектом выше, чем у напуганного моллюска, объяснить тебе реальное положение дел.

Проныра молчал. Он смотрел на этого человека, на этого… себя, и чувствовал, как внутри него грызутся два зверя. Один выл от зависти и восхищения. Вот он! Вот кем я мог быть! Сильным, уверенным, властным! Тем, кого уважают! А другой, маленький, забившийся в самый тёмный угол души, шептал, что в этом идеальном существе не было ничего, что делало Проныру… Пронырой. Ни тоски по старой медной шкатулке. Ни глупой мечты о собственной лавке. Ни даже дурацкой привычки оценивать всё вокруг в пенсах и шиллингах.

Этот Джиминиус был идеален. И абсолютно пуст.

* * *

Джиминиус подошёл к стене, которая в следующий миг превратилась в огромную, мерцающую карту мультивселенной. Тысячи светящихся нитей расходились в стороны от одного тусклого, больного на вид, пульсирующего центра.

— Вот. Смотри, — он небрежно ткнул пальцем в этот центр. — Это вы. Хаотичная, нестабильная опухоль на теле реальности. Ты и твой костяной спутник носитесь по веткам, как пара лекарей-шарлатанов, пытаясь прижечь раны, которые сами же и расковыряли. Ваша цель, как я понимаю, — «схлопнуть» вселенные. Заставить их слиться обратно в одну.

— Д-да, — выдавил Проныра. — Смерть сказал…

— Смерть — бюрократ, — отрезал Джиминиус. — Он видит нарушение в документации и хочет его устранить самым очевидным способом. Но этот способ — грязный. Неэффективный. Это как пытаться вправить сломанную ногу ударом кувалды. Может, кость и встанет на место, но осколки разлетятся по всему организму. «Схлопывание» приведёт к непредсказуемым нарративным резонансам. Остаточным парадоксам. Это не решение. Это маскировка симптомов.

Он повернулся к Проныре. В его глазах блеснул фанатичный огонь учёного, нашедшего единственно верный, элегантный ответ.

— Есть более чистое решение.

Он снова указал на карту, на их тусклую, мерцающую реальность.

— Единственный способ вылечить болезнь — это уничтожить источник заражения. Игрушку не чинят, когда она безнадёжно сломана, Джим. Её выбрасывают.

Проныра почувствовал, как по спине пробежал холодок, не имеющий ничего общего с температурой в комнате.

— Что… что ты хочешь сказать?

— Я разработал метод, — в голосе Джиминиуса прозвучала нескрываемая гордость. — Я назвал его Нарративный Аннигилятор. Он не просто убьёт тебя. Смерть — это банально и неэффективно. Он вернётся к точке ноль и вырежет её из ткани реальности. Твой мир, твои жалкие воспоминания, твоя дурацкая шляпа, сам факт твоего провала — всё это просто перестанет когда-либо существовать. Испарится. Как дурной сон, который забываешь, едва открыв глаза.

Он обвёл рукой свой идеальный кабинет, сияющий город за окном.

— А моя реальность, — в его голосе прозвенела сталь, — единственная, достигшая истинного потенциала, станет… изначальной. Единственно верной.

Он не рассмеялся, как злодей из дешёвой пьесы. Он говорил как хирург, объясняющий необходимость ампутации. Логично. Рационально. И от этого было в тысячу раз страшнее.

Мысли в голове Проныры споткнулись и замолчали. Он поймал себя на том, что пытается подсчитать стоимость обсидианового стола, но цифры не складывались в привычный, успокаивающий итог. Побег? Сама эта идея казалась чем-то немыслимым, требующим нечеловеческих усилий. Как попытка доплыть до другого берега океана, когда ты даже не уверен, в какой стороне суша.

И тут Смерть, который всё это время стоял в углу, молчаливый и неподвижный, как забытая вешалка, сделал один-единственный шаг вперёд. В абсолютной тишине комнаты звук костяной стопы, коснувшейся пола, прозвучал как удар похоронного колокола.

— ВАШ ПЛАН ИМЕЕТ ОДИН СТРУКТУРНЫЙ НЕДОСТАТОК, АРХИМАГ.