Законодательные собрания Кентукки и Виргинии призвали другие штаты присоединиться к ним и объявить законы об иностранцах и подстрекателях неконституционными, но ни одно из остальных четырнадцати законодательных собраний штатов не последовало за ними.[668] Хотя четыре южных штата вообще не предприняли никаких действий, девять северных штатов решительно отвергли резолюции, большинство из них заявили, что судебные органы, а не законодательные собрания штатов, являются надлежащим органом для определения конституционности актов Конгресса. К августу 1799 года Джефферсон подумывал о ещё более радикальных мерах. Если народ в ближайшее время не изменит направление и тон деятельности национального правительства, говорил он Мэдисону, Виргиния и Кентукки должны «отделиться от союза, который мы так ценим, вместо того чтобы отказаться от прав на самоуправление, которые мы сохранили за собой и в которых только мы видим свободу».[669] Хотя отделение открыто обсуждалось, ни Джефферсон, ни Мэдисон не были готовы выступить за применение силы для его осуществления.
Вместо этого лидеры республиканцев стремились к тому, чтобы законодательные органы Кентукки и Виргинии ответили на возражения других штатов и подтвердили настроения, заложенные в первоначальных резолюциях. По совету Джефферсона законодательное собрание Кентукки в ноябре 1799 года повторило своё несогласие с законами об иностранцах и подстрекательстве к мятежу и объявило «законным средством защиты от этих актов их аннулирование штатами».[670] Даже с учетом этого провокационного слова, решение законодательного органа было гораздо более примирительным и гораздо менее экстремальным, чем сепаратистские взгляды, которые Джефферсон высказывал в письмах несколькими месяцами ранее.
Со своей стороны, 7 января 1800 года Мэдисон опубликовал примечательный доклад комитета ассамблее Виргинии, в котором он защищал принятые ранее резолюции и предупреждал, что планы федералистов по консолидации «превратят республиканскую систему Соединенных Штатов в монархию». Если федеральное правительство распространит свою власть на все предметы, подпадающие под понятие «общее благосостояние», то дискреционные и патронажные полномочия исполнительной власти значительно расширятся; это, в свою очередь, приведет к коварным попыткам главного судьи манипулировать своим повторным избранием или к все более коррумпированным и жестоким выборам, вплоть до того, что «сам голос общественности может потребовать наследственной преемственности вместо выборной». Помимо опровержения утверждения федералистов о том, что в федеральных судах действует общее право — «закон огромного объема и сложности, охватывающий почти все возможные предметы законодательства», — Мэдисон привел убедительные аргументы в пользу строгого толкования Конституции, особенно её статьи о «необходимом и надлежащем», которую так эффективно использовал Гамильтон.
Наконец, он предложил блестящую защиту свобод, описанных в Первой поправке, особенно свободы прессы. Выборные республиканские правительства, ответственные перед народом, требуют, по словам Мэдисона, «большей свободы враждебности», чем наследственные монархии. Это означало «иную степень свободы в использовании прессы»; действительно, несмотря на избыток злословия и клеветы, народные правительства нуждались в газетах для «агитации достоинств и мер государственных людей». «…Только прессе, как бы она ни была изрезана злоупотреблениями, — заключил он, — мир обязан всеми победами, которые одержали разум и человечность над заблуждениями и угнетением».[671]
НЕОЖИДАННО НЕСКОЛЬКО СОБЫТИЙ помогли успокоить эту страшную и бешеную атмосферу. Военно-морская победа британского адмирала Горацио Нельсона над французами в битве при Ниле в октябре 1798 года по сути уничтожила возможность французского вторжения в Англию или Америку. С исчезновением угрозы французского вторжения федералисты потеряли большую часть обоснования своей программы. Но ещё более важным для снижения ощущения кризиса стал смелый и мужественный, но странный поступок президента Джона Адамса.
Президентство Адамса было чрезвычайно противоречивым, и Адамс никогда не руководил своим кабинетом, не говоря уже о правительстве. Более того, многим казалось, что он убегает от проблем столицы в Филадельфии, проводя все больше времени в своём доме в Куинси, штат Массачусетс. Этот невысокий, крепкий и чувствительный человек был слишком честным, импульсивным и вспыльчивым, чтобы справиться с растущими разногласиями среди федералистов из-за возвышения Гамильтона и наращивания военной мощи. Несмотря на всю важность, которую его политическая теория придавала исполнительной власти в сбалансированном правительстве, он был плохо приспособлен к тому, чтобы стать преемником Вашингтона на посту президента. Он мало разделял гамильтоновскую мечту о превращении Соединенных Штатов в государство европейского типа с огромной бюрократией и массивной армией, способной вести войну; более того, Адамс был автором типового договора 1776 года, и его идеи о внешней политике и войне были ближе к Джефферсону, чем к Гамильтону. Адамс, безусловно, не обладал личными талантами Бенджамина Франклина, необходимыми для того, чтобы справиться с окружавшими его напряженными, мешающими друг другу людьми. Но он был умен и патриотичен, и он все больше чувствовал, что должен что-то сделать, чтобы положить конец кризису.
В ноябре 1798 года он вернулся в Филадельфию из одного из своих долгих отпусков в Куинси, решив раз и навсегда взять на себя руководство администрацией. Зная о грандиозных военных амбициях и махинациях Гамильтона и узнав из различных источников, что французское правительство наконец-то готово пойти на соглашение с Соединенными Штатами, Адамс решил, не советуясь ни с кем, включая свой собственный кабинет, отправить во Францию новую миссию. 18 февраля 1799 года он сообщил Конгрессу, что назначил Уильяма Ванса Мюррея полномочным послом для заключения мира с Францией. Хотя Мюррей был бывшим конгрессменом-федералистом от Мэриленда, а в настоящее время — послом Батавской республики, он не был крупной фигурой среди федералистов; но Адамс знал и любил его в Лондоне в 1780-х годах, и для Адамса этого было достаточно. В целом это было странное поведение для президента.
Большинство федералистов были ошеломлены поступком Адамса. В то время как многие кипели от «удивления, возмущения, горя и отвращения», другие считали, что президент сошел с ума.[672] Под огромным давлением со стороны высших федералистов, включая встречи, которые заканчивались недостойными криками, Адамс был вынужден пойти на некоторые уступки. Он согласился добавить к Мюррею ещё двух посланников — главного судью Оливера Эллсворта и Уильяма Дэви, губернатора Северной Каролины, — и отложить отправку миссии до тех пор, пока французы не дадут гарантии, что она будет принята, что они и сделали в августе 1799 года. Тем временем в конце февраля 1799 года Конгресс объявил перерыв, так и не увеличив численность армии, и Адамс вернулся домой в Куинси, где в течение следующих семи месяцев пребывал в гневном уединении.
Высшие федералисты во главе с государственным секретарем Пикерингом были в ярости. Разрушив все свои планы относительно армии и подавления республиканцев, они задумали сорвать миссию во Францию. Только когда новый министр военно-морского флота Бенджамин Стоддард, не входивший в банду Гамильтона, предупредил Адамса о «хитрых, коварных людях» в кабинете, работающих против него, угрюмый и раздражительный президент неохотно вернулся в столицу. В октябре 1799 года Гамильтон, чей собственный вспыльчивый темперамент был напряжен до предела, предпринял последнюю попытку отсрочить миссию, высокомерно читая президенту лекции о европейской политике и вероятности восстановления Британией Бурбонов на французском троне. «Никогда в жизни, — вспоминал Адамс, — я не слышал, чтобы человек говорил как дурак».[673] (Конечно, в 1814–1815 годах Британия и её союзники действительно восстановили на французском троне короля Бурбонов Людовика XVIII). Наконец, к началу ноября 1799 года Адамс смог отправить своих посланников в Париж.
