Федералисты, опять же под ревностным руководством государственного секретаря Пикеринга, принялись за других ведущих редакторов республиканских газет. Трое из осужденных были беженцами от британских репрессий 1790-х годов — Томас Купер, английский юрист и ученый, обратившийся к журналистике в конце 1790-х годов; Джеймс Каллендер, шотландский радикал, раздувший дело Рейнольдса против Гамильтона; и Уильям Дуэйн, издатель американского происхождения, но ирландского происхождения, который возглавил «Аврору» после внезапной смерти Баче в 1798 году. Суд над Купером проходил в Филадельфии перед судьей Верховного суда Сэмюэлем Чейзом. В своём обращении к присяжным Чейз изложил аргументы федералистов в пользу закона о подстрекательстве. «Если человек пытается разрушить доверие народа к своим офицерам, верховному судье и законодательному органу, — заявил Чейз, — он фактически подрывает основу правительства». Купер был признан виновным, оштрафован на четыреста долларов и приговорен к шести месяцам заключения в местной тюрьме.[644]
Чейз был ещё более злопамятен в суде над Каллендером, издеваясь над адвокатами и запрещая им вызывать свидетелей. И снова присяжные признали Каллендера виновным, а Чейз оштрафовал его на двести долларов и приговорил к девяти месяцам тюрьмы. Самый суровый приговор по закону о подстрекательстве был вынесен Дэвиду Брауну, полуграмотному простолюдину и странствующему политическому агитатору, который объехал более восьмидесяти городов Массачусетса, выступая с лекциями против федералистов. Браун обращался к средним и низшим слоям «фермеров, механиков и рабочих» и подчеркивал «борьбу между трудящейся частью общества и теми ленивыми негодяями», которым не приходится зарабатывать на жизнь трудом.
Осенью 1798 года Браун забрел в Дедхэм, штат Массачусетс, родной город архи-федералиста Фишера Эймса, который описал Брауна как «бродячего оборванца», «странствующего апостола смуты», произносящего речи, «рассказывающие всем о грехах и безобразиях правительства». Речи Брауна, очевидно, подтолкнули республиканцев в городе к установке столба свободы с надписью, осуждающей федералистов и их действия. Федералисты были возмущены, назвав столб свободы «местом сбора мятежников и гражданской войны», и приказали арестовать Брауна и Бенджамина Фэрбенкса, очень солидного жителя города, и судить их за мятеж под председательством помощника судьи Сэмюэля Чейза. Оба обвиняемых признали себя виновными. Чейз, который становился все более печально известным за свою пристрастность к федералистам, отпустил Фэрбенкса со штрафом в пять долларов и шестью часами тюремного заключения, но поскольку Браун «пытался подстрекать неосведомленную часть общества», Чейз приговорил его к восемнадцати месяцам тюремного заключения и штрафу в 480 долларов — чрезвычайное наказание, которое стало мерой опасений федералистов, по словам Эймса, «склонности демократии к анархии».[645]
Администрация федералистов также предъявила обвинения Мэтью Лайону и Джедедайе Пеку. Лайон был фактически первым человеком, которого привлекли к суду за нарушение Закона о подстрекательстве. Но его осуждение и наказание (четыре месяца тюрьмы и штраф в тысячу долларов) обернулись против него и превратили Лайона в республиканского мученика. Из тюремной камеры Лайон не только продолжал писать от имени республиканцев, но и провел успешную кампанию по переизбранию в Конгресс, став первым заключенным в американской истории.
У правительства возникли новые проблемы с Пеком. Судья Купер в округе Отсего арестовал Пека за распространение петиций против законов об иностранцах и подстрекательстве к мятежу и в кандалах доставил его в Нью-Йорк для суда. Но когда правительство поняло, что преследование этого ветерана Революционной войны только усилит позиции республиканцев в его нью-йоркском округе, оно прекратило дело.
Краткосрочный успех закона о подстрекательстве федералистов, закрывшего несколько республиканских газет, едва ли оправдывал долгосрочные последствия действий правительства. Редакторы-республиканцы не пали духом; более того, в период с 1798 по 1800 год количество новых республиканских газет резко возросло. Как печатники все больше воспринимали себя как политических профессионалов, зарабатывающих на жизнь политикой, так и многие федералисты неохотно осознавали, что подстрекательская клевета — очень слабое политическое оружие для подавления фракций в том демократическом обществе, в которое быстро превращалась Америка, по крайней мере, её северные районы.[646]
ТЕМ НЕ МЕНЕЕ, изгнание иностранцев и пресечение потоков грязной писанины были лишь частью большой программы федералистов по спасению Республики от бедствий якобинизма. Оставалось ещё то, что многие федералисты считали вероятностью вторжения французской армии в Соединенные Штаты. Под этой угрозой вторжения Конгресс начал укреплять вооруженные силы страны. Он ввел новые налоги на землю, дома и рабов. В дополнение к наращиванию военно-морского флота он санкционировал резкое расширение военного ведомства. Наконец-то многие федералисты поверили, что у них появится постоянная армия, о которой они так долго мечтали. Без армии, считали они, Соединенные Штаты едва ли смогут претендовать на звание современной нации: им будет недоставать самого важного атрибута современного государства — способности вести войну. Некоторые федералисты даже полагали, что эта армия может быть с пользой использована не только против французов.
После подавления восстания виски страна в 1796 году остановилась на армии мирного времени численностью около трех тысяч человек. Хотя эта регулярная армия была всего лишь констеблем, размещенным в фортах на границе, даже она вызывала тревогу у многих американцев, опасавшихся любого подобия «постоянной армии». Большинство республиканцев считали, что ополченцы штатов более чем способны справиться с любыми военными кризисами. Война порождала армии, долги, налоги, покровительство и раздутую исполнительную власть, а это, по словам Джеймса Мэдисона, «известные инструменты для подчинения многих господству немногих».[647] Лучший способ избежать войны — не наращивать вооруженные силы страны; это лишь сделает войну неизбежной. Вместо этого нация должна вести переговоры, избегать провокаций и искать мирные альтернативы войне.
Внезапно оказавшись под угрозой французского вторжения, федералисты получили возможность противостоять тому, что они считали молочным подходом республиканцев к внешней политике, и добиться такого военного положения, которое сделало бы Соединенные Штаты равными европейским государствам. Большинство федералистов полагали, что обладание мощными вооруженными силами не только является неотъемлемым признаком настоящего национального государства, но и лучшим средством предотвращения войны. «Может ли страна, — спрашивал Теодор Седжвик в 1797 году, — рассчитывать отразить вторжение и перерыв, заявив, что она не только никогда не будет воевать, но и никогда не подготовит ни по суше, ни по воде эффективную оборону?»[648]
В бешеной атмосфере 1798 года Конгресс увеличил регулярную армию на двенадцать полков и шесть отрядов драгун, создав так называемую «Новую армию» численностью двенадцать тысяч человек, которая должна была быть организована сразу же. В то же время Конгресс создал «Временную армию» из десяти тысяч человек, которую президент мог активировать в случае реальной войны или вторжения, или даже «неминуемой опасности» вторжения. Слухи о том, что Франция собирается использовать негров из Сен-Доминга для вторжения и разжигания восстаний рабов на Юге, даже привели к победе федералистов в южных штатах на выборах 1798 года.
Хотя эти военные силы были меньше, чем хотел Гамильтон, они были гораздо больше, чем считал нужным президент Адамс. Как и многие его английские предки, исторически мыслящий Адамс не любил армии, которые могли совершать перевороты и создавать деспотии, но любил военно-морской флот, который обычно находился в море. Поэтому он благосклонно отнесся к новому военно-морскому департаменту, который был создан одновременно с увеличением армии. Кроме того, в отличие от большинства своих коллег-федералистов, президент сомневался, что Франция когда-нибудь сможет вторгнуться в Соединенные Штаты. Он понимал, что Соединенные Штаты могут быть втянуты в полномасштабную войну, но сам никогда не стал бы настаивать на этом. Соответственно, он никогда не рекомендовал Конгрессу увеличить армию; за это, по его мнению, отвечал Гамильтон. Действительно, по тому, как Адамс вспоминал о событиях 1798 года, а иногда и по тому, как он действовал в то время, можно было подумать, что он вовсе не был главой исполнительной власти.
