Вашингтон пытался заверить Джефферсона, что у него не было намерения создать монархию. Вместо этого президент обвинил в большинстве беспорядков в стране газету Френо. Однако, не раскрывая источника, Вашингтон все же попросил Гамильтона ответить на возражения Джефферсона по поводу финансовой системы правительства.

В августе 1792 года в документе из четырнадцати тысяч слов Гамильтон ответил на аргументы Джефферсона один за другим и продемонстрировал своё исключительное понимание финансовых вопросов. Он не мог удержаться от раздражённого тона искушенного юриста с Уолл-стрит, объясняющего деревенским увальням тонкости банков и кредитов. Прежде всего он указал на то, что долг был создан не федералистской администрацией, а в результате Революционной войны. Если противники долга хотят его погасить, сказал он, то им следует прекратить искажать меры правительства и лишать его возможности сделать это. Далее Гамильтон опроверг обвинение в коррумпированности конгрессменов, поскольку они были государственными кредиторами; по его словам, «это странное извращение идей, столь же новое, сколь и необычное, что людей следует считать коррумпированными и преступными за то, что они стали собственниками средств своей страны». Он также отрицал существование заговора с целью превращения Америки в монархию. Он, конечно, был несколько неискренен, заявив, что никто, насколько ему известно, «не помышлял о введении в этой стране монархии». Но он продолжал высмеивать различные заговорщицкие страхи двух разных партий: одна боялась монархии, другая — свержения общего правительства. «Обе стороны, — сказал он, — могут быть одинаково неправы и их взаимная ревность может быть существенной причиной явлений, которые их взаимно беспокоят и настраивают друг против друга».

К сожалению, как отмечал Джефферсон, раскол принимал секционный характер. «На Юге, — говорил Гамильтон, — считается, что Север желает большего правительства, чем это целесообразно. На Севере считают, что предрассудки Юга несовместимы с необходимой степенью правительства и с достижением основных целей национального союза». Но, к счастью, по его словам, большинство людей в обеих частях предпочитают «свой истинный интерес — СОЮЗ». Конечно, Гамильтон предполагал, что позиция южан основана на простых «теоретических предрассудках», а позиция северян — на «великих и существенных национальных целях».[405]

К ужасу Вашингтона, заседания кабинета становились все более ожесточенными. Как вспоминал позже Джефферсон, они с Гамильтоном «ежедневно сходились в кабинете, как два петуха».[406] В конце августа 1792 года Вашингтон обратился к обоим секретарям с письмом, в котором призывал «более милосердно относиться к мнениям и поступкам друг друга». Он полагал, что разногласия между двумя людьми все ещё носят чисто личный характер, «поскольку я не могу заставить себя поверить, что эти меры пока являются обдуманными действиями решительно настроенной партии». Он призвал двух членов своего кабинета быть менее подозрительными и более терпимыми друг к другу. Если «один будет тянуть в одну сторону, а другой — в другую», то правительство «неизбежно будет разорвано», и «самая прекрасная перспектива счастья и процветания, которая когда-либо представлялась человеку, будет потеряна — возможно, навсегда!»[407]

Оба человека ответили Вашингтону в тот же день. Каждый из них изложил свои претензии к другому, чтобы оправдать свои действия. Гамильтон признал, что он мстил Джефферсону в прессе. Действительно, его статьи, опубликованные во второй половине 1792 года в «Газете Соединенных Штатов», нападали на Джефферсона по имени и, возможно, привели к непреднамеренному эффекту — возвышению Джефферсона до лидера республиканской оппозиции. Один федералист даже назвал Джефферсона «генералиссимусом» республиканских армий, а Мэдисона низвел до звания простого «генерала».[408]

Гамильтон считал, что у него есть все основания для нападок на Джефферсона в прессе. Джефферсон с самого начала сформировал партию, «нацеленную на моё низвержение», и создал газету с Филипом Френо в качестве своего агента, чтобы «сделать меня и все меры, связанные с моим департаментом, настолько одиозными, насколько это возможно». Подрыв чести и кредита нации, как намеревались Джефферсон и его последователи, «привел бы правительство в презрение к той категории людей, которые в любом обществе являются единственными твёрдыми сторонниками правительства».[409] Гамильтон не мог избежать представления об обществе в традиционной иерархической манере, в которой собственное дворянство на вершине имеет решающее значение для социального порядка.

Джефферсон ответил на это с ещё большей яростью и жалостью к себе, чем Гамильтон. Хотя он поклялся никогда не вмешиваться в дела Конгресса, однажды он нарушил своё решение в случае с принятием на себя долгов штатов. Гамильтон обманул его, «сделав инструментом для реализации его планов, которые я тогда ещё не понимал в достаточной степени». По его словам, это была самая большая ошибка в его политической жизни. Далее Джефферсон описал свои разногласия с Гамильтоном, которые не были просто личными. «Его система вытекала из принципов, противоречащих свободе, и была рассчитана на то, чтобы подорвать и упразднить республику, создав влияние своего ведомства на членов законодательного собрания». По словам Джефферсона, конгрессмены больше не выступали от имени народа; они просто обогащались. Долг стал решающим пунктом разногласий между ним и Гамильтоном. «Я хотел бы, чтобы долг был выплачен завтра; он же желает, чтобы он никогда не был выплачен, но всегда был предметом, с помощью которого можно развращать и управлять законодательным органом». Действительно, использование влияния было его методом работы. Сколько сыновей, родственников и друзей законодателей, спрашивал Джефферсон, обеспечил Гамильтон из тысячи имевшихся в его распоряжении должностей? И у него хватило наглости, говорит Джефферсон, поставить под сомнение наем редактора газеты Филипа Френо в качестве переводчика в Государственном департаменте. (На самом деле наем Френо привел Джефферсона в замешательство, и он потратил непомерно много времени в своём письме, оправдывая его).

Письмо Джефферсона было в три раза длиннее, чем письмо Гамильтона, и содержало гораздо более обширные обвинения в адрес своего врага. Он обрушился на Гамильтона по всем направлениям, обвиняя его в том, что широкое толкование Конституции министром финансов и его опора на положение о всеобщем благосостоянии были частью его плана по «подрыву шаг за шагом принципов Конституции». Джефферсон несколько преувеличенно утверждал, что он не сделал ничего, чтобы противостоять планам Гамильтона, кроме выражения несогласия. Гамильтон, по его мнению, был не так уж невинен. Секретарь казначейства постоянно вмешивался в работу департамента Джефферсона, обсуждая иностранные дела с министрами Великобритании и Франции, и писал ненавистные статьи против Джефферсона в прессе. Не наносит ли это, спрашивал Джефферсон, ущерб «достоинству и даже порядочности правительства»?

Редко когда Джефферсон выражал в письме столько гнева, сколько в этом. Он обещал вскоре уйти в отставку, но не обещал отказаться от борьбы за республиканскую свободу. «Я не позволю, чтобы мой уход на пенсию был омрачен клеветой человека, чья история, с того момента, как история смогла опуститься до того, чтобы обратить на него внимание, представляет собой ткань махинаций против свободы страны, которая не только принимала и давала ему хлеб, но и возлагала свои почести на его голову». Джефферсон не мог не думать о Гамильтоне, незаконнорожденном иммигранте из Вест-Индии, как о парвеню, который был чем-то меньшим, чем коренной американец. Он никогда никого не ненавидел сильнее.[410]