Такое равенство условий было необходимо для республиканства. С древности теоретики предполагали, что республиканское государство требует всеобщего равенства имущественного положения граждан. Хотя большинство американцев в 1776 году считали, что в республике не все должны обладать одинаковым количеством собственности, несколько радикалов в 1776 году все же призвали к принятию аграрных законов, «способных уменьшить собственность, если она становится чрезмерной у отдельных лиц».[8] Все считали само собой разумеющимся, что общество не может долго оставаться республиканским, если крошечное меньшинство контролирует большую часть богатства, а основная масса населения остается зависимыми слугами или бедными безземельными рабочими. Равенство было связано с независимостью; действительно, в первоначальном проекте Декларации независимости Джефферсона говорилось, что «все люди созданы равными и независимыми».[9] Поскольку владение собственностью делало эту независимость возможной, все штаты сохранили тот или иной имущественный ценз для голосования или занятия должности.

Большинство лидеров революции думали о собственности в досовременных, почти классических терминах — как о собственности рантье, то, что некоторые историки XVIII века называли «собственным богатством».[10] Они воспринимали её как источник власти и независимости, а не как товар или источник производительности и капиталистических инвестиций. Самым традиционным видом собственности была, конечно, земля; но она могла принимать и другие формы, такие как государственные облигации или деньги, взятые в долг.

Однако равенство означало даже больше, чем наличие множества независимых землевладельцев. Акцент на циркуляции талантов и на способности простых людей избирать тех, кто обладает честностью и заслугами, предполагал наличие определенных моральных способностей у населения в целом. В 1780-х годах Джеймс Мэдисон сомневался в том, что нравственные способности людей будут доведены до предела, но даже он признавал, что простые люди должны обладать достаточной «добродетелью и умом, чтобы выбирать людей добродетельных и мудрых», иначе «никакие теоретические сдержки, никакая форма правления не смогут обеспечить нам безопасность».[11] Хорошие республиканцы должны были верить в здравый смысл простых людей.

Джефферсон, несомненно, был прав, когда позже объяснил, что, когда он писал Декларацию независимости в 1776 году, её утверждение о том, что «все люди созданы равными», было широко распространенным убеждением. По его словам, при написании Декларации не требовалось излагать «новые принципы или новые аргументы, о которых раньше никто не задумывался», а просто «донести до человечества здравый смысл этого вопроса».[12] Во второй половине XVIII века быть просвещенным означало верить в естественное равенство всех людей и верить в самоочевидную истину, что все люди обладают определенными неотъемлемыми правами.

По современным меркам эта декларация и эти заявления о равных правах попахивают лицемерием или даже чем-то худшим, учитывая крайне неравное положение женщин, обращение с коренными народами и тот факт, что пятая часть населения Америки находилась в рабстве.

Конечно, «не следует забывать об ограничениях прав, наложенных мужчинами XVIII века, но останавливаться на этом, — предупреждает историк Линн Хант, — хвалить себя за собственный сравнительный „прогресс“ — значит упускать суть. Как эти мужчины, жившие в обществах, построенных на рабстве, подчинении и, казалось бы, естественном раболепии, смогли представить себе мужчин, совсем не похожих на них, а в некоторых случаях и женщин, как равных?»[13]

То, что многие люди стали считать других равными себе, стало важнейшим событием просвещенного восемнадцатого века. Даже такие аристократы, как богатый рабовладелец Уильям Берд и Фрэнсис Фокьер, колониальный губернатор Виргинии, признавали, что все люди, даже представители разных наций и рас, рождаются равными и что, по словам Берда, «главное отличие одного народа от другого проистекает лишь из различий в возможностях совершенствования». «Белые, красные или чёрные, отполированные или неотполированные», — заявил губернатор Фокьер в 1760 году, — «Люди есть люди».[14] Большинство признавало, что на каком-то базовом уровне все люди похожи друг на друга, что люди, по словам пенсильванского священника в 1790 году, «все причастны к одной и той же общей природе» и что только образование и воспитание отличают одного человека от другого. Это были взрывоопасные предположения — предположения, которые стали доминировать в американском мышлении в течение нескольких десятилетий после революции.[15]

Обладание общей природой связывало людей естественной привязанностью и моралью, так считали самые радикальные реформаторы. Люди, какими бы скромными и необразованными они ни были, обладали сочувственным социальным инстинктом и нравственной интуицией, которая подсказывала им, что правильно, а что нет. Действительно, некоторые либералы считали, что простые неграмотные люди обладают более сильным нравственным чувством, чем образованные джентльмены. «Предложите моральный вопрос пахарю и профессору, — говорил Джефферсон, — первый решит его так же хорошо, а часто и лучше, чем второй, потому что его не сбили с пути искусственные правила».[16]

Эти идеи лежали в основе радикальной веры Джефферсона в минимальное правительство. Наиболее либерально настроенные люди XVIII века — те, кто во время революции использовал термины из английской политики и называл себя вигами в противовес консервативным и роялистским тори — склонны были видеть общество благодетельным, а правительство — злонамеренным. Социальные почести, социальные различия, привилегии, деловые контракты, привилегии и монополии, даже чрезмерная собственность и богатство разного рода — в общем, все социальные несправедливости и лишения — казалось, проистекали из связей с правительством. «Общество, — сказал Томас Пейн в блестящем изложении этих радикальных либеральных взглядов вигов в „Здравом смысле“, — порождается нашими потребностями, а правительство — нашими пороками». Общество «положительно содействует нашему счастью, объединяя наши привязанности», правительство — «отрицательно, сдерживая наши пороки». Общество «поощряет общение», правительство «создает различия».[17] Если бы естественным склонностям людей любить и заботиться друг о друге было позволено течь свободно, не засоряясь искусственным вмешательством правительства, особенно монархического, считали самые преданные республиканцы, такие как Пейн и Джефферсон, общество бы процветало и держалось вместе.

Джефферсон был настолько уверен в естественной гармонии общества, что порой был близок к тому, чтобы вообще отрицать какую-либо роль правительства. В 1780-е годы он был мало заинтересован в укреплении национального правительства, созданного в соответствии со Статьями Конфедерации. По его мнению, Конфедерация была не более чем временной комбинацией штатов, собранных вместе с единственной целью — вести войну против англичан; после заключения мира ей следует дать распасться. К декабрю 1783 года он считал, что «постоянное заседание Конгресса не может быть необходимым в мирное время». По его мнению, после решения самых неотложных дел делегаты должны «разойтись и вернуться в свои штаты, оставив только Комитет штатов», и таким образом «уничтожить странную идею, что они являются постоянным органом, которая необъяснимым образом завладела головами их избирателей и вызывает ревность, вредную для общественного блага».[18] Это была концепция национального правительства, от которой Джефферсон и некоторые другие оптимистично настроенные республиканцы так и не смогли полностью отказаться.