Президент уважал мнение Мэдисона, но был глубоко озадачен вопросом конституционности. Поэтому он обратился за советом к своим коллегам-виргинцам, генеральному прокурору Эдмунду Рэндольфу и государственному секретарю Джефферсону. Рэндольф выдвинул бессвязный аргумент против конституционности банковского законопроекта, утверждая, что Десятая поправка к Конституции оставляет все полномочия, не делегированные Конгрессу, штатам или народу. Джефферсон в своём кратком ответе занял аналогичную позицию. Столкнувшись с таким советом, Вашингтон задумался о наложении вето на законопроект о банке и даже попросил Мэдисона подготовить послание о вето. Но сначала он хотел узнать мнение своего секретаря казначейства, который разработал банк.
Гамильтон, имея перед собой мнения Рэндольфа и Джефферсона, потратил неделю на подготовку того, что стало одним из его самых мастерских государственных документов. Он тщательно опроверг аргументы Рэндольфа и Джефферсона и привел убедительные доводы в пользу широкого толкования Конституции, которые звучали на протяжении последующих десятилетий американской истории. Он утверждал, что полномочия Конгресса на учреждение банка подразумеваются положением статьи I, раздел 8 Конституции, которое дает Конгрессу право издавать все законы, «необходимые и надлежащие» для осуществления делегированных ему полномочий. Без таких подразумеваемых полномочий, писал Гамильтон, «Соединенные Штаты представляли бы собой необычное зрелище политического общества без суверенитета, или народа, управляемого без правительства». Возможно, таков был идеал Джефферсона, но не Вашингтона. 25 февраля 1791 года президент подписал закон о банке.[380]
Такой поворот событий встревожил Мэдисона и Джефферсона. Законодательное собрание Виргинии уже приняло ряд резолюций, протестуя против принятия на себя федеральных долгов штата — протестов, которые предвосхитили последующие исторические резолюции штата 1798 года против законов об иностранцах и подстрекательстве к мятежу. Объявляя закон о принятии долгов на себя неконституционным, штат отметил «поразительное сходство» между финансовой системой Гамильтона и той, что была введена в Англии в начале восемнадцатого века. Эта английская система, заявляли виргинцы, не только «увековечила нацию в огромном долгу», но и сосредоточила «в руках исполнительной власти неограниченное влияние, которое, пронизывая все ветви правительства, подавляет всякую оппозицию и ежедневно угрожает уничтожением всего, что относится к английской свободе». Урок для американцев был очевиден: «Одни и те же причины приводят к одним и тем же последствиям». Создавая «крупный денежный интерес», закон о предположениях грозил повергнуть сельское хозяйство к ногам коммерции и изменить форму федерального правительства «фатальным для существования американской свободы образом».[381]
Гамильтон сразу же понял, к чему приведут эти виргинские резолюции. В частном порядке он предупредил, что они являются «первым симптомом духа, который должен быть либо убит, либо убьет конституцию Соединенных Штатов».[382] Но его коллеги-федералисты были уверены, что процветание, которое принесло стране национальное правительство, победит любую оппозицию.
ОДНАКО ПРОТИВОДЕЙСТВИЕ ПРОДОЛЖАЛО НАРАСТАТЬ. Действительно, позиция Виргинии в конце 1790 года стала первым крупным шагом в развитии организованной оппозиции, призванной защитить сельскохозяйственные интересы Юга (включая рабство) от коммерческого господства Востока. К началу 1791 года Джефферсон был обеспокоен «ересями», которые распространялись в прессе, и начал призывать друзей поддержать сельскохозяйственные интересы и чистый «республиканизм» против «биржевых дельцов» в Конгрессе. Вскоре Мэдисон стал называть сторонников программы Гамильтона не только «спекулянтами», но и «тори» — термин, вызывавший в памяти противников революции и сторонников монархии.[383] Комментарии Мэдисона и Джефферсона носили частный характер, но к началу 1791 года пресса кипела разговорами об опасности монархии и монократии — разговорами, которые нашли отклик далеко за пределами мира южных плантаторов, озабоченных проблемой рабства: многие средние слои Севера также были обеспокоены опасностью монархии и аристократического общества, которое ей сопутствовало.
Поскольку вице-президент Джон Адамс в 1789 году выступал в Сенате за титул, некоторые называли его монархистом. Адамс, как и его редактор Джон Фенно, предъявил новые права на титул, опубликовав в «Газете Соединенных Штатов» в 1790 году серию эссе под названием «Рассуждения о Давиле». В этих любопытных эссе, якобы являющихся комментариями к работам итальянского историка XVII века Энрико Катерино Давилы, Адамс попытался обосновать свою веру в необходимость форм, титулов и различий во всех обществах, включая республики.
В этих обстоятельствах, когда монархия очень сильно волновала людей, Джефферсон неожиданно и непреднамеренно оказался в центре внимания общественности как противоречивый защитник республиканизма. В апреле 1791 года он передал английскую копию памфлета Томаса Пейна «Права человека» в филадельфийскую типографию. Однако Джефферсон допустил ошибку, приложив к экземпляру сопроводительную записку, в которой выражал своё удовольствие от того, что «наконец-то что-то публично сказано против политических ересей, которые зародились среди нас», под которыми он подразумевал в основном «Рассуждения о Давиле» Адамса.[384]
Когда записка Джефферсона была широко процитирована в газетах по всей стране, он был смущен. Хотел он того или нет, но в общественном сознании Джефферсон ассоциировался с сопротивлением гамильтоновской системе и воспринимался как друг прав человека. Его поездка в отпуск вместе с Мэдисоном в конце мая и июне 1791 года по долине Гудзона в Нью-Йорке, безусловно, убедила Гамильтона и других федералистов в том, что Джефферсон и Мэдисон придумывают организованную оппозицию правительству. В то же время Джефферсон отметил, что Гамильтон пытался охарактеризовать, но не опровергнуть высказывания, в которых он говорил, что «нынешнее правительство не отвечает целям общества, … и что, вероятно, будет признано целесообразным перейти к британской форме».[385] И Джефферсон, и Мэдисон начали понимать, что у Гамильтона и федералистов было совершенно отличное от их собственного представление о том, какими должны стать Соединенные Штаты.
ДЖЕФФЕРСОН И МЭДИСОН были хорошими друзьями с 1779 года. Их свела общая страсть к свободе вероисповедания, и в 1780-х годах они совместно протащили ряд законопроектов через ассамблею Виргинии. Когда Джефферсон был министром во Франции, они вели регулярную переписку, часто используя шифр. Однако теперь их дружба углубилась, приобрела более интенсивный политический характер и стала более значимой для истории ранней Республики.[386] Как заметил однажды Джон Куинси Адамс, «взаимное влияние этих двух могущественных умов друг на друга — явление, подобное невидимым и таинственным движениям магнита в физическом мире, и в нём проницательность будущего историка может найти решение многих вопросов нашей национальной истории, не поддающихся иному объяснению».[387]
Не сразу можно понять, почему их отношения были такими близкими и продолжительными. У этих двух мужчин были совершенно разные темпераменты. Джефферсон был высокодушен, оптимистичен, дальновиден и часто быстро схватывал новые и порой странные идеи. Хотя временами он мог быть превосходным политиком, остро чувствующим, что возможно и осуществимо, он также был радикальным утопистом; он часто мечтал о будущем и вдохновлялся тем, как все могло бы быть. Мэдисон, напротив, имел консервативные черты, которые смешивались с его собственным утопическим мышлением; он ценил законность и стабильность и обычно был более готов, чем Джефферсон, принимать вещи такими, какие они есть. Он часто был осмотрителен и холоден, если не сказать пессимистичен, аналитичен и скептически относился к радикальным схемам, особенно если они могли разбудить народные страсти. Он никогда не принимал идеи, не подвергая их сомнению, и не обладал той некритичной верой в людей, которая была у Джефферсона.
