Республиканцам казалось, что революция 1776 года все ещё продолжается. Соединенные Штаты пытались утвердиться в качестве независимой суверенной республики в мире, а Британия, в большей степени, чем Франция, казалось, отрицала эту суверенную независимость. Как сказал один конгрессмен в 1810 году, «народ не подчинится колонизации и не откажется от своей независимости».[1665] Даже к британским уступкам теперь относились с подозрением. Когда в мае 1812 года британское правительство предложило предоставить американцам равную долю от десяти тысяч лицензий, которые оно выдавало купцам, торгующим с континентом, Мэдисон отверг это предложение как унижающее американский суверенитет. Больше всего республиканцев тревожило квислингоподобное поведение федералистов Новой Англии, которые бесконечно преследовали республиканцев за их робость и непоследовательность, поддерживая при этом дальнейшие связи и торговлю с Великобританией. Как в 1797–1798 годах федералисты обвиняли республиканцев в большей лояльности к Франции, чем к Америке, так и теперь республиканцы обвиняли федералистов в пособничестве бывшей материнской стране. Как в 1797–1798 годах федералисты считали, что республиканцы пытаются перенести в Америку якобинскую Французскую революцию, так и теперь республиканцы считали, что федералисты стремятся обратить вспять результаты не только джефферсоновской революции 1800 года, но и революции 1776 года. В глазах многих республиканцев эта угроза отмены революции федералистами и распада Союза казалась реальной, возможно, более реальной, чем угроза вторжения французов для федералистов в 1797–1798 годах.
Федералисты Новой Англии постоянно беспокоились о том, что их политическое положение ухудшается, даже когда непопулярная политика торгового принуждения администрации давала им ложные надежды на возвращение власти. К 1809 году многие жители Массачусетса надеялись, что их штат защитит их от махинаций республиканцев в Вашингтоне. Некоторые даже заговорили о выходе Новой Англии из состава Союза. Страх и неприязнь к республиканцам и тому, что они представляли собой в плане распространения демократической политики, заставили многих федералистов переосмыслить значение разрыва Америки с Великобританией. По сравнению с католической Францией или атеистическими революционерами этой страны Британия все больше казалась, по словам Тимоти Пикеринга, «страной наших предков и страной, которой мы обязаны всеми институтами, дорогими для свободных людей».[1666]
Поскольку большинство американцев с тревогой пытались утвердить свою национальную идентичность, подобные англофильские настроения могли быть неверно истолкованы и использованы против федералистов. Лидер федералистов в Палате представителей Джозайя Куинси слишком остро осознавал, какие ошибки совершают многие его коллеги, исповедуя эмоциональную привязанность к Великобритании. Подобные признания не только «не делали чести их патриотизму», но и «бесконечно снижали их рассудительность». «Правда в том, — сказал он в 1812 году, — что англичане смотрят на нас как на чужую нацию, и мы должны смотреть на них в том же свете».[1667]
Столкнувшись с наполеоновской тиранией и демократическими волнениями у себя под ногами, федералисты Новой Англии с трудом сдерживали свою привязанность к Англии, которая казалась им скалой стабильности в революционном мире, сошедшем с ума. Именно поэтому их оппоненты-республиканцы, такие как Джозеф Варнум, конгрессмен-республиканец от Массачусетса и спикер Палаты представителей в 1810 году, считали, что не могут доверять федералистам, даже в случае Варнума — выходцам из его собственного штата. Варнум «уже давно был убежден, — говорил он коллеге в марте 1810 года, — что в нашей стране существует партия, преисполненная решимости сделать все, что в их силах, чтобы подорвать принципы нашего счастливого правительства и установить на его руинах монархию; и чтобы заручиться помощью Джи-Би в осуществлении своей гнусной цели, они поступили к ней на службу и будут всеми силами оправдывать и поддерживать любые меры, которые она может предпринять против нации». Республиканцы считали, что установить самостоятельную идентичность Америки как нации достаточно сложно без того, чтобы большая часть общества жаждала воссоединиться с «чужой нацией, чья смертельная ненависть преследует нас с того самого дня, когда Америка заявила, что будет свободной».[1668]
Поскольку многие лидеры республиканцев придерживались подобных взглядов, война в их сознании становилась как второй войной за независимость, так и защитой республиканства как такового. В этом смысле федералисты способствовали тому, что республиканцы перешли к войне; они заставили многих республиканцев почувствовать, что Союз не только в опасности, но и дальнейшее колебание — говорить о войне и ничего не делать — стало невозможным. Некоторые федералисты, например Александр Л. Хэнсон из Мэриленда, даже приветствовали возможность войны, будучи уверенными в том, что республиканцы будут вести её так плохо, что дискредитируют их партию и вернут федералистов к власти.[1669]
Республиканцы приводили множество причин, по которым они считали себя вынужденными начать войну, в основном это было связано со спасением республиканства и чести нации; но в конечном итоге они были вынуждены вступить в войну, потому что их внешняя политика не оставляла им альтернативы. Америка вела своеобразную войну — торговую — с Великобританией и Францией с 1806 года. Фактические боевые действия 1812 года стали лишь неизбежным следствием провала «мирного принуждения». Уилсон Кэри Николас из Виргинии обозначил эту проблему ещё в 1810 году. Провал «всех способов принуждения, кроме войны», сказал он Джефферсону, теперь оставлял мало возможностей для выбора. «Мы исчерпали все возможные средства для сохранения мира. Мы пытались вести переговоры до тех пор, пока не стало позорно думать об их возобновлении, а торговые ограничения действовали в ущерб нам самим. Остается только война или покорность». Принимая решение между этими альтернативами, Николас, как и многие другие республиканцы, не мог «колебаться ни минуты». К июню 1812 года необходимость войны с Великобританией, как заявил государственный секретарь Джеймс Монро, стала неотвратимой. «Мы так долго занимались мелкими сделками в виде эмбарго, невмешательства и отказа от импорта с угрозами войны и т. д., что британское правительство нам не поверило. Мы должны действительно начать войну, прежде чем намерение её начать будет признано здесь или за границей».[1670]
Возможно, война принесёт пользу. Некоторые предсказывали, что она уничтожит партии и объединит страну. «Различие между федералистами и республиканцами исчезнет, — заявил Феликс Гранди в мае 1812 года, — объединенная энергия народа будет приведена в действие; вопрос будет стоять так: вы за свою страну или против неё?»[1671] Некоторые республиканцы даже стали рассматривать войну как необходимый восстановительный акт — как средство очищения американцев от их денежной жадности и кажущейся ненасытной любви к коммерции и зарабатыванию денег. Они надеялись, что война с Англией освежит национальный характер, уменьшит чрезмерный эгоизм людей и возродит республиканство.[1672] «Война, — писал в 1811 году предприимчивый балтиморский журналист Хезекия Найлс, — очистит политическую атмосферу… Все общественные добродетели будут облагорожены и освящены; и мы снова увидим во главе дел граждан, которые могут соперничать с бессмертными людьми 1776 года». Когда конгрессмену из Мэриленда сказали, что война может быть дорогой, он ответил с негодованием. «Что такое деньги?» — сказал он. «Что такое все наше имущество по сравнению с нашей честью и свободой?» Американцы должны отбросить свои партийные разногласия и заботу о прибыли, призывали редакторы газеты Richmond Enquirer. «Забудьте о себе, — говорили они, — и подумайте об Америке».[1673]
