Падение не закончилось ударом. Оно растворилось в бесформенной муке. Вечность сжалась в точку бесконечного распада. Алекс не падал – его *размазывало* по несуществующим стенам безумного туннеля между мирами. Он не видел, не слышал в привычном смысле. Он *ощущал*: багровую энергию портала, прожигающую его изнутри, как кислоту; леденящий ад Метки на запястье, судорожно сплетающий распадающуюся плоть и дух в подобие целого; хрупкую ниточку сознания Лоры, укутанную в колючий кокон ее собственного кошмара и защитного ступора – слабый огонек, затухающий в буре; и крошечный сгусток тепла, страха и невероятной воли к жизни – Пепел, вцепившийся когтями и зубами в его рваную куртку, словно щенок пытался удержать разваливающуюся скалу. Реальность была вихрем, выворачивающим нутро, давлением, ломающим каждую косточку, оглушительным ревом Хаоса, слитым с гнетущей тишиной небытия.

ГОЛОС КОРНЯ (ПРЕРЫВИСТЫЙ, СКВОЗЬ ШУМ РАСПАДА):"ВЫ... ЖИВЫ... СИН... ТЕЗ... ИНТЕРЕС... МЕСТО... СИЛА..."

И затем – не удар. А *погружение*. В нечто вязкое, пульсирующее, обволакивающее. Как падение в гигантское, теплое, дышащее легкое. Глухой, влажный звук, напоминающий биение сердца размером с собор, отозвался в каждой кости. Сознание Алекса, изможденное до предела, сорвалось в бездонную черную яму небытия.

Он вернулся к жизни через боль. Первым ощущением стали капли. Холодные, тяжелые, невероятно липкие. Они падали ему на лицо, на веки, заставляя вздрагивать. Каждая приносила едкий, проникающий запах – гниющей древесины векового дуба, смешанный с резкой электрической озонной нотой и приторной, тошнотворной сладостью перезревших, лопнувших плодов. От этого запаха сводило желудок и кружилась голова. Потом пришла Боль. Она накатила цунами: пронзительная, живая агония в левой ладони, где ритуальный кинжал все еще торчал, словно зловещий гвоздь, прибивший его к реальности; глухая, разлитая ломота во всем теле, как будто его пропустили через гигантские жернова; огненное жжение в легких при каждом вдохе этого ядовитого, густого воздуха. Он лежал на спине. На чем-то неровном, податливом, слегка *двигающемся* под ним. Покрытом толстым слоем скользкого, холодного мха. Но мох был не зеленым. Он был темно-багровым, почти черным в тени, и испускал слабое, пульсирующее фосфоресцирующее свечение.

Алекс застонал, звук вышел хриплым, рваным. Мир плыл и двоился, когда он попытался повернуть голову. Над ним не было неба. Не было привычного свода пещеры. Над ним возвышалось нечто, от чего сжималось сердце даже в полубессознательном состоянии. Гигантские, искривленные, сросшиеся в чудовищном переплетении структуры. Они напоминали окаменевшие стволы титанических деревьев, но с явной, жутко знакомой текстурой… *кости*. Ребра. Колоссальные ребра какого-то непостижимого существа, образующие готический, неровный свод, уходящий в багровую тьму на высоту, сравнимую с десятиэтажным домом. Эти "ребра" были покрыты странными наростами, похожими на кораллы или окаменевшие сухожилия, и слабо светились изнутри тусклым, пульсирующим багровым светом, как тлеющие угли в гигантской топке. Именно с этих наростов и стекали те самые липкие капли, падая вниз с мерзким *плюхом* в лужицы фосфоресцирующей, маслянистой слизи, усеивающие пол. Воздух не просто вибрировал – он *гудел*. Низкий, непрерывный, всепроникающий гул, исходивший отовсюду и ниоткуда сразу. Биение сердца. Сердца самого Собора.

Голос Корня (четкий, насыщенный, вибрирующий в костях, с оттенком глубокого удовлетворения):

"СОБОР. МЕСТО РОЖДЕНИЯ СИЛЫ. МОЕЙ СИЛЫ. ВСТАВАЙ, СИНТЕЗ. ОНА УМИРАЕТ. ТВОЙ ДОЛГ НЕ ВЫПОЛНЕН."

*Лора!* Мысль пронзила туман боли и токсичного отупения, как раскаленная игла. Алекс рванулся сесть – и взвыл. Боль в ладони стала белой, ослепляющей вспышкой, отдаваясь эхом в каждом суставе. Он едва не отключился снова, упершись здоровой рукой в скользкий мох. Мир закружился в багровом мареве. Он заставил себя открыть глаза, сфокусироваться. В нескольких шагах от него, на том же пульсирующем "островке" мха посреди светящейся слизи, лежала Лора. Она была неподвижна, как изваяние смерти. Кожа – мертвенно-белая, почти прозрачная на неповрежденных участках. Губы – синюшные. Ее зараженная рука… претерпела чудовищную трансформацию. Багровые "змеи" под кожей опали, сморщились, превратившись в темные, впалые жилы. Сама кожа почернела, иссохла и потрескалась, как обугленная кора векового дерева. Но теперь из трещин не сочился гной – лишь слабый, едва заметный дымок и призрачное мерцание, напоминающее тлеющие угольки глубоко внутри. Само ядро инфекции было видно как усохший, сморщенный комок черного камня, глубоко впаянный в кость предплечья. Казалось, оно погрузилось в глубокий, истощенный сон после разряда. Но цена была ужасающе очевидна: рука от запястья почти до локтя напоминала мумифицированную конечность, обтянутую черной, ломкой кожей, лишенную жизни и гибкости. Она выглядела инородным телом, прикрепленным к хрупкому, живому существу.

На ее груди, свернувшись крошечным, дрожащим комочком и тихо поскуливая, лежал Пепел. Его обычно пушистая шерсть была слипшейся, покрытой слоем той же мерзкой, светящейся слизи, но он был жив. Его умные, полные страха глаза смотрели на Алекса, а маленький язык лизал Лорину щеку, пытаясь разбудить ее, вернуть к жизни.

Алекс пополз к ней. Каждое движение отзывалось новой волной тошноты и головокружения. Каждое смещение раненой ладони заставляло его сжимать зубы до хруста. Казалось, он полз вечность по этим нескольким метрам скользкого, дышащего под ним мха. Наконец, он дотянулся. Дрожащими пальцами здоровой руки он нащупал место под ее челюстью. Холодная, липкая кожа. И… пульс! Слабый, редкий, нитевидный, как последняя надежда, но он был! Дыхание – поверхностное, прерывистое, едва уловимое движение грудной клетки.