Выйдя на свободу, Иннидис по-прежнему отказывался верить, что Эйнана больше нет, и убеждал себя, что всё это козни родителей: будто бы они прознали, что он наконец нашёл своего друга, и сумели его опередить, а историю со змеёй попросту выдумали.
В тот день, сразу после освобождения, он снова проник на виноградник, рискуя опять оказаться под стражей. Потратил ещё больше сотни аисов на взятки, только бы надзиратели его не прогнали, не доложили о нём управителю и, главное, ответили на его вопросы.
Но ответы всех троих свелись к одному: Эйнана укусила змея, и через два с лишним часа он скончался. Наверное, в те минуты Иннидис уже начинал понимать, что ему не лгут, но до последнего не желал признавать реальность. Даже спросил с вызывающей интонацией, где же в таком случае захоронено тело. Не сомневался, что никто не сможет показать ему это место. Однако за дополнительную плату один из надзирателей провёл его к грубо сколоченному бараку без окон, торчавшему на заросшем пустыре в стороне от виноградника. Здесь, сказал он, складывают тела умерших невольников, прежде чем за ними приезжает могильщик и увозит к общему захоронению.
Ноги Иннидиса ослабели. Едва ощущая их, он подошёл к входу и трясущимися от страха пальцами отодвинул влажный от дождей занозистый засов. Холодея, открыл хлипкую разбухшую дверь. Коленки дрожали, а сердце колотилось так часто и сильно, что казалось, будто вот-вот не выдержит и разорвётся.
В уши вонзилось жирное жужжание, а следом хмурый дневной свет вполз в барак и высветлил два тела, над которыми стоял омерзительный гул и кружилось чёрное облако.
Иннидис нетвёрдо шагнул внутрь — и увидел. Он увидел Эйнана, его лицо, обсиженное мухами, и тёмно-русые волосы, спутанные и слипшиеся. И тогда он задрожал весь и ударился затылком о стену, а потом ещё раз и, разевая рот в беззвучном крике, сполз по этой стене на земляной пол, впился пальцами в утрамбованную почву и так замер. Кажется, он даже не плакал и не бранился. Он отупел. Плечи и руки стали неподъемными, и он больше не мог ими пошевелить. Он не верил. Он хотел проснуться. Потому что Эйнан не мог быть мёртв, в этом была какая-то чудовищная, вопиющая, противоречащая самой природе ошибка. Только не Эйнан…
Отупение было настолько всеобъемлющим, а бессилие таким всепоглощающим, что Иннидис как будто умер. Наверное, в тот день тот Иннидис и правда умер, и из барака, ставшего временной могилой для двух рабов, уходил уже какой-то совсем другой человек. Он ушёл, выложив за право забрать тело возлюбленного половину оставшихся у него денег.
Иннидис увёз его на разбитой телеге, которую раздобыл в ближайшей деревне в десяток домов. Он накрыл его своим широким шерстяным плащом, но то и дело оборачивался, словно надеясь, что Эйнан вот-вот очнётся, откинет этот плащ с лица и улыбнётся, и скажет, что это всё розыгрыш. Тогда Иннидис рассердится на него и закричит, но потом они, конечно, помирятся, как и всегда… Но каждый раз, при каждом взгляде на скрытое и неподвижное тело, в душе что-то обрывалось и умирало. Будто там ещё было чему обрываться и умирать.
Иннидис так и похоронил возлюбленного в своём плаще, выкопав неглубокую могилу и завалив её камнями. Он сделал это неподалёку от особняка наставника Амелота, уже тоже покойного, в утопавших в хвое взгорьях Мадриоки, где они были так счастливы вместе. А через две недели, ненадолго вернувшись в имение, которое прежде звал домом, он кое-как раздал долги и навсегда покинул родные края…
— И знаешь, Ви, мне ведь тогда и правда казалось, будто Эйнан умер прямо у меня на глазах, — закончил Иннидис. — Потому что пока я не увидел его мёртвым, для меня он оставался жив…
Ви ничего не сказал, только снова крепко обнял, уткнулся лицом в его шею, и эти объятия согрели Иннидиса. И большего и не требовалось… И правда, что тут скажешь?
Они молчали довольно долго, прежде чем он всё-таки решил прервать молчание, вернувшись из прошлого в настоящее.
— Нельзя, чтобы ты пострадал, Ви, — произнёс он. — Если мы привлечём к себе внимание законников, но так и не придумаем, что делать с документами, то надо хотя бы заранее решить, где и как тебя прятать.
— А ты как же?
— Я всё-таки рискую куда меньше. По крайней мере казнь или рабство мне точно не грозят.
— Может быть, мы с тобой зря так себя запугали? — с надеждой спросил Ви. — Возможно, для них это было просто мимолётное желание, сиюминутный порыв — купить меня? Увидели, пожелали — и тут же забыли? Зачем им тратить своё время и силы и что-то там выяснять обо мне, когда существует куча других рабов для утех, которые к тому же не обезображены шрамами. А я и раньше-то не был среди них каким-то особенным или особенно ценным, а теперь и подавно.
— Неужели?
Уловив его недоверчивое удивление, Ви тут же заверил:
— Правда. Там, во дворце, я никогда не считался ни самым умелым, ни самым красивым или умным.
Сложно было представить хоть кого-то, кто был бы красивее или искуснее Ви, но взгляд Иннидиса был взглядом влюблённого, и он сам понимал это. А вот Вильдэрин в себе кое-чего не видел и не осознавал: далеко не только внешность или искусность привлекали к нему людей. Он был отзывчивым, искренним, непосредственным, и он готов был и умел любить, что считывалось довольно быстро, стоило только понаблюдать за ним и узнать чуть лучше. Последняя черта не ускользнула даже от Тилланы Геррейта, хоть она насмешливо и охарактеризовала её как «щенячий взгляд».
Иннидис, впрочем, не был хоть сколько-нибудь хорошо знаком с другими рабами для развлечений, чтобы однозначно утверждать, будто Вильдэрин в этих своих проявлениях особенный, но вот в Реммиене, к примеру, он подобных черт не замечал совсем.
— Поверь, — продолжил Ви в ответ на всё ещё неверящую улыбку на губах Иннидиса, — у вельмож я вызывал не больше интереса, чем другие подобные мне. По крайней мере до тех пор, пока на меня не обратила внимания повелительница. Вот и этим господам из Аккиса, чем прилагать какие-то усилия ради невольника с увечьями, куда легче заполучить себе кого-нибудь без внешних изъянов. Зачем им я?
— Ты же сам ответил на свой вопрос. Другие рабы не были наложниками царицы, а ты был, — вздохнул Иннидис. — И в любом случае нельзя полагаться только на наши чаяния. На самом деле нам — главным образом мне — следовало разобраться с этим намного раньше, но любовь… Есть у любви такое свойство — внушать ложное чувство безопасности. И как бы оно нас не подвело…
Вильдэрин тоже вздохнул и, вытянувшись на кровати, положил голову ему на колени. Он любил так делать, ему нравилось, что Иннидис в таком положении сразу начинает гладить и перебирать его волосы. И сейчас Иннидис тоже не стал отказывать ему и себе в этом удовольствии.
— Может быть, — неуверенно заговорил он, не прекращая поглаживать Ви по голове, — тебе и правда написать царю? Сейчас этот риск куда более оправдан, чем когда речь шла только о статуе Эйнана… Да, ты говорил, что не хочешь обращаться к нему ради себя… Но ведь твоя судьба теперь касается и меня тоже. И ещё ты говорил, что если речь пойдёт о чем-то по-настоящему значимом… Мне кажется, сейчас как раз тот случай.
— Когда я это говорил, — откликнулся Ви, — я кое о чем не подумал и кое-чего не учёл. А сейчас думаю, что такое послание может сделать нам только хуже. Ведь маловероятно, что письмо, отправленное от твоего имени, имени обычного вельможи, и уж тем более от моего имени — простолюдина Ви, сразу же попадёт ему в руки. Неизвестно, кто прочтёт его прежде, до него… Что если это сделают те же люди, по желанию которых меня и отправили на шахту? Это ведь кто-то из его ближнего окружения…
— Откуда ты знаешь?
— Я не знаю точно, только подозреваю. Но мои подозрения близки к уверенности. Думаю, это те же люди, которые направляли его и помогали взойти на престол. В те дни по их приказу многих рабов, кто знал его невольником, продали в другие места. Не как меня на рудники, конечно, а в дома вельмож из отдалённых провинций, насколько мне известно. Но другие рабы и не были к нему так близки, как я.
