Парень в несколько шагов дошёл до раба, подхватил его на руки, как пушинку, и мотнул русой головой, поморщив нос от зловония. Иннидис же в очередной раз поразился, до чего исхудал этот раб, до чего истощён: сплошные кости. Острые ключицы, коленки и локти, видимые через прорехи в грязных лохмотьях, тоненькие, как у ребёнка, запястья, щиколотки и шея. И в чём только душа держится. И удержится ли? Наверное, в ближайшие дни он это узнает. Вполне может статься, что он зря потратит свои деньги, а Хатхиши зря израсходует свои снадобья и свой труд.

***

Раб всё-таки выжил. Это стало ясно спустя неделю. Он выглядел и двигался немногим лучше, чем в первый день, оставался все таким же исхудалым и по-прежнему не произносил ни слова, но Хатхиши заверяла, что смерть ему больше не грозит. Язвы его не зажили, но подсохли, грязь отмылась, вонь почти ушла, а взгляд стал чуть более ясным.

Иннидис за эту неделю проведал спасёныша — так он мысленно прозвал несчастного доходягу — всего однажды. Зато Хатхиши проводила подле него добрую часть суток, для чего переехала в дом Иннидиса, лишь ненадолго отлучаясь к себе. Она день-деньской что-то колдовала с различными примочками, притирками, снадобьями и отварами. Врачевательница настолько погрузилась во все это, что как будто забыла об усталости. И дело было не только в том, что врачевание поистине было её призванием, но и в том, что забота о спасёныше, видимо, помогала ей справиться с собственной болью, загнать поглубже мысли о погибшем сыне.

К своему подопечному она не подпускала никого, кроме самого Иннидиса и юной Чисиры — та ей помогала. Хотя любопытная Аннаиса то и дело тайком проскальзывала на него поглазеть. Потом с детской непосредственностью и испуганным видом рассказывала всем готовым слушать, как ужасно он смотрится с многослойной потемневшей повязкой на правом глазе, с опухшим и гноящимся левым глазом, отсечённым ухом, кровоточащими дёснами (и как только разглядела?) и уродливыми шрамами и язвами на теле, обтянутом сухой кожей.

Когда Иннидис в конце недели сам спустился в подсобную комнату проведать больного во второй раз, то убедился, что племянница не преувеличивала: немощный и недужный, тот и впрямь выглядел настолько отталкивающим, что даже подходить к нему не хотелось, тем более касаться. Иннидис всё равно приблизился и уселся рядом, прямо на покрытый тонким тканым ковром пол.

Больной лежал на тюфяке под оконцем, находящимся под потолком и почти вровень с землёй, и постанывал, пока Хатхиши без тени брезгливости накладывала на его язвы какую-то ядрёную мазь. На Иннидиса женщина едва взглянула, продолжая делать своё дело. Вокруг стояли тазы с водой, склянки с разными жидкостями, рулоны чистой материи и скомканные, уже испачканные тряпки, ночной горшок и курительница для благовоний. В спёртом воздухе немыслимым образом смешивались запахи лекарств, крови, нечистот и ароматических масел.

— Как он? — спросил Иннидис, кивнув на больного.

— Жить будет, я ведь уже говорила, — буркнула женщина, никогда не отличавшаяся любезностью. — А насчёт большего пока сложно сказать.

Спасёныш чуть повернул к нему голову, и во взгляде его единственного глаза почудилась некая осмысленность.

— Как тебя зовут? — спросил Иннидис.

После продолжительного молчания, из-за которого он уже решил, что осмысленность ему только привиделась, больной всё же ответил: тихо, пугливо, еле слышно.

— Ви, господин…

— Ви — и всё? — на всякий случай уточнил Иннидис, хотя знал, что рабам в таких местах, как шахты и прииски, где они выживают совсем недолго, принято давать короткие клички, чтобы проще было произносить и быстрее записывать в учётные книги.

Подопечный слабо кивнул, и тут вдруг Хатхиши, как всегда громкая, разразилась тирадой:

— Нет, ну ты подумай, вот ведь скотина неблагодарная! Я его выхаживаю день и ночь, а он бы мне хоть слово сказал! А тебя толком и не видел, а гляди-ка, заговорил! — Она воздела к небу сухие руки, но Ви, казалось, снова погрузился в полузабытье, ничего не воспринимая. — О, Богиня-мать, за что же ты наказала меня этим никчёмным мальчишкой!

Отчего женщина считала его молодым, едва ли не юным, Иннидис по-прежнему не понимал. По внешности до сих пор нельзя было сказать ничего определённого, и отсутствие щетины на подбородке тоже ни о чем не говорило. У меднокожих жителей Ютранийских островов, например, волосы на лице вообще не росли, а у раскосых обитателей далёкой империи Тэнджи вырастали разве только к середине жизни. И если вторых в Иллирине можно было по пальцам пересчитать, то уж ютранийцев в своё время привезли множество. Несколько поколений назад Эшмир, могущественное и развитое заморское государство, завоевал Ютранийские острова, и оттуда во многие страны хлынули вереницы рабов. Спустя десятки лет острова вернули себе независимость, но потомки островитян в Иллирине, Сайхратхе, Эшмире и других странах по-прежнему рождались и жили в рабстве.

Его бывший приятель Уттас, у которого борода росла очень быстро и густо, помнится, сетовал, что не обладает такой счастливой особенностью, как тэнджийцы и ютранийцы, и ему приходится бриться чуть ли не каждый день.

Врачевательница тем временем всё брюзжала:

— Это ты, парень, видать, мстишь мне, что хотела тебя в канаву выбросить. А и выброшу! Будешь вести себя как сволочь, так и знай, выброшу, и не посмотрю, что в тебя, дурня, вложены его деньги, — она кивнула на Иннидиса, — и мои знания.

Ви уже давно её не слышал — уснул, и женщина, конечно, прекрасно это видела, просто она любила поворчать. Иннидису от неё тоже нередко доставалось, даже в ту пору, когда она была рабыней. Хатхиши и тогда не отличалась сдержанностью и учтивостью, но именно из-за этого ему с ней было проще, чем с другими невольниками, которым довелось помочь.

Те смотрели на Иннидиса едва ли не с благоговением и были слишком ему признательны. От этого он чувствовал себя неловко, понимая, что не заслужил их благодарность, ведь он делал то, что делал, вовсе не ради них, а ради себя. Только бы приглушить сожаления о несделанном и несказанном когда-то давно, в ранней юности, и хотя бы на время унять муки совести из-за собственной трусости, из-за которой он невольно предал дорогого ему человека.

— Надо его покормить сразу, как проснётся, — сказала Хатхиши тихим мягким голосом, словно это не она только что громко возмущалась. Впрочем, такие переходы от горячности к спокойствию и наоборот были для неё обычны. — Ему сейчас надо есть почаще.

— Сетия запекла изумительную баранину под лимонным соусом. Сочная, жирная! Уверен, ему тоже понравится. Вряд ли когда-нибудь он такую вкуснотищу…

Под пристальным взглядом женщины Иннидис осёкся. Она смотрела на него, поджав губы, как смотрят строгие матери или няньки на провинившееся чадо.

— Драгоценный мой, да ты никак сдурел? Добить его хочешь? — выплюнула она. — Вот поэтому-то я к своим больным стараюсь никого не подпускать. А то оглянуться не успеешь, как такие вот помощнички наворотят такого, что потом поди исправь. — Она махнула рукой. — Сетия там для него похлёбку из протёртых овощей сделала, вот её и будет есть. А то выдумал — баранина! Ещё и жирная! Хочешь помочь, так лучше на этаж повыше его перетащи, в комнату получше, а то здесь и света мало, и духотища. От него уже грязи и вони быть не должно. — Будто чтобы проверить свои слова, Хатхиши склонилась над Ви так низко, что её седеющие чёрные волосы почти коснулись его лица. — Хотя нет, ещё немного пованивает, — пробормотала она.

— Я распоряжусь, чтобы для него подготовили другую комнату, — сказал Иннидис. — Одну из гостевых. Там как раз и тебе из своей ближе будет добираться.

Бросив последний взгляд на Ви, кивнув женщине, он вышел из подсобного помещения. Впереди оставался почти целый день, и этот день он хотел провести в своей мастерской, выполняя первый из двух заказов, за которые ему обещали хорошо заплатить.