На взгляд Иннидиса, ничего странного в этом как раз таки не было. Ещё бы они не запомнили любимца правительницы! Всем известно, что наложники властителей зачастую имеют на них влияние не только в постели, а потому вельможи довольно внимательно к ним присматриваются. На всякий случай. Другое дело, что, насколько Иннидис знал Ви, парень вряд ли пытался всерьёз воспользоваться своим положением и влиянием на царицу.
— Но что с тобой? — склонив голову набок, участливо спросил Вильдэрин. — Ты выглядишь угнетённым и встревоженным. Случилось что-то плохое?
— Как знать… Пока ещё нет, но может. Я как раз хотел поговорить с тобой об этом… Идём в дом.
Когда они оказались в его покоях, Иннидис поцеловал любовника, но так рассеянно, что Ви это заметил и забеспокоился сильнее.
— Иннидис, что всё-таки случилось? — спросил он, беря его за руку и увлекая во внутреннюю комнату покоев. — Это как-то связано с этими… из Аккиса?
— Боюсь, что да, — кивнул Иннидис, усаживаясь на кровать. Вильдэрин пристроился с ним рядом. — Хотя пока не знаю, грозит ли нам это чем-нибудь или всё закончится моими опасениями. А что сказал тебе Гухаргу Думеш?
— Белогривка? Он больше спрашивал, чем сам что-то говорил. Интересовался, правда ли я раньше был рабом, и когда и где меня освободили. И знаю ли я, откуда я родом. Или мои родители.
— Зачем это ему?
— Не знаю, — пожал плечами Ви. — Но расспрашивал он с таким видом, будто это важно.
— И как он к твоему рассказу отнёсся? Надеюсь, он не запретит тебе лицедействовать с ними только оттого, что когда-то ты был рабом?
— Мне так не показалось, — задумчиво протянул Ви. — Напротив. Кажется, моя история вызвала у него любопытство и… какую-то мысль. Он несколько раз переспрашивал, как именно я стал свободным. А об этих господах из Аккиса сказал только, что это они меня узнали.
— Боюсь, что из-за них у нас с тобой могут возникнуть большие неприятности. Они, видишь ли, выказали желание… купить тебя. А потом узнали, что ты получил свободу. И теперь я опасаюсь, как бы они не решили это проверить, чтобы убедиться, и тогда, если они проверят… А они могут, это влиятельные и богатые вельможи. — Иннидис сокрушенно покачал головой. — Так вот, если они проверят, и если законники вынудят нас показать документы об освобождении, то нам будет сложно доказать, что Ви с шахты — это ты. Тем более если господа Геррейта станут утверждать обратное. И тогда получится, что освобождён был кто-то другой, какой-то неведомый раб с медного рудника, а ты, которого опознали те вельможи, по-прежнему раб для утех. Беглый. Или украденный. В первом случае мне назначат штраф в размере двойной твоей стоимости, а если я не смогу его оплатить, то заменят заключением — если докажут, конечно, что я знал о твоём побеге и не сообщил. Во втором случае штраф и срок будут больше, как за кражу. Тебя же в обоих случаях продадут на торгах в пользу казны, и уж там эти господа тебя получат… или даже до торгов. Единственное, что может точно доказать, что ты — это ты, — тот поступной лист, где указаны оба твоих имени и то, что ты был отправлен на рудник. Но там…
— Там есть строчка о яде… — севшим голосом закончил Ви вместо него. — А это уже грозит мне казнью, а тебе…
— По-прежнему штрафом и заключением… Или ничем, если я скажу, что ничего о твоём прошлом не знал, листа этого прежде не видел и думал, что тебя просто по ошибке отправили на шахту. Только вот от этого ничуть не легче. Во-первых, я никогда так не скажу и не поступлю, а во-вторых, если тебя не станет, то и я не смогу больше жить. И это не какие-то высокие слова, Ви… Мне просто не пережить во второй раз гибели любимого человека и собственного предательства.
— Предательства? Но кого ты предал? Эйнана? Ты же пытался его спасти, ты не должен винить себя за то, что у тебя не вышло, — убеждённо, даже с некоторым возмущением произнёс парень. — Ты был совсем юным и не мог предусмотреть всё!
— Мой милый Ви, — Иннидис мягко привлёк его к себе, зарылся носом в его волосы, — мне приятно, что ты так хорошо обо мне думаешь и заранее готов оправдать. Но ты просто не знаешь, о чём говоришь…
— Так расскажи, — тихо попросил любовник.
И Иннидис рассказал. О том, как признался родителям в своей любви к Эйнану, тем самым подставив его под удар, и как потом ничего не сделал, чтобы его уберечь, и слишком мало сделал, чтобы спасти его после того, как не уберёг. Он должен был рискнуть, выпрыгнуть из того окна и догнать ту проклятую повозку. А если не это, то хотя бы потом любыми путями — да хоть даже угрозами! — настоять, чтобы родители открыли, куда увезли Эйнана, а он вместо этого пытался их уговаривать, будто не знал, что эти холодные люди останутся глухи.
Выслушав всё это, Ви сочувственно прильнул к его плечу.
— Ты ведь не мог тогда знать, что он погибнет и что времени осталось мало, — успокаивающе сказал он. — Наверняка тебе казалось, что ты успеешь найти его и спасти. А если бы ты выпрыгнул из того окна неудачно и свернул себе шею, тогда Эйнану точно никто бы не помог. А если бы ты принялся на чем-то настаивать и угрожать родителям, это вовсе не означало бы, что они непременно сдадутся. Исходя из твоих слов, я понял, что они оба были непреклонные, жёсткие люди. Вместо того чтобы вернуть тебе Эйнана, они могли пригрозить, что убьют его. Или могли тебя самого запереть в каких-нибудь покоях или приставить охранников, чтобы те всюду тебя сопровождали. И тогда ты даже не смог бы заниматься поисками. А так у тебя оставалась хотя бы эта возможность. Уверен, что ты делал именно то, что тогда казалось тебе наиболее правильным и надёжным для его спасения.
— Отчего-то я и не сомневался, — с нежностью произнёс Иннидис, — что ты постараешься найти мне извинение. Спасибо за это, дорогой мой, но правда в том, что в действительности я сделал далеко не всё, что мог бы сделать. И когда я не выпрыгнул из того окна, я думал вовсе не о том, что если сверну шею, то Эйнану уже никто не поможет. Нет, я просто-напросто посмотрел вниз, в эту тёмную пустоту, и испугался. Струсил, если уж называть вещи своими именами. А потом, когда вроде бы решился — слишком, непозволительно поздно! — дверь в мои покои открылась, а повозка уже выехала за ворота, и даже стук колес утих. Я всё равно выскочил из комнаты, и никто меня не удерживал. Зато у конюшни стояла охрана, и коня мне взять не позволили. Таков был приказ родителей, которых, к слову, я тоже привык побаиваться… Это уже потом, после смерти Эйнана, мной овладело такое отчаяние, что породило отчаянную же смелость. Я всё им высказал и навсегда покинул дом, покинул Мадриоки… Они грозили лишить меня денежного довольствия и наследства, но мне было плевать. Я уехал на старой кляче, взял только своё оружие, те немногие деньги, которые у меня оставались — не больше полсотни аисов, — краски и один трактат об искусстве. Какое-то время скитался, целыми днями рисовал на улицах городов быстрые портреты на дощечках и этим зарабатывал мелочь, которой едва хватало на ночлег и выпивку. А напивался я тогда часто и до беспамятства. Даже не знаю, как так вышло, что я никому не навредил в таком состоянии и мне тоже никто не причинил зла. Родители, полагаю, думали, что я вернусь, не смогу долго жить бродягой. Я не вернулся. Но знаешь, подобную решимость и непреклонность я должен был найти в себе до смерти Эйнана, а не после…
— Иннидис, милый мой, — выдохнул Ви, прижав к его щеке прохладный нос, — ну чем бы ты помог Эйнану, будучи бродягой?
— Но ведь тому рабу — первому, которому я вообще помог, — я помог именно будучи таким вот бродягой. Он был старый больной человек, и лечить его уже никто не собирался, а работать заставляли, как молодого и здорового. Я выкупил его тем, что изваял глиняный бюст его хозяйки — жены мелкого ремесленника. Поселил его в комнатёнке в полуподвале, которую снимал, соорудил ему ложе на полу, и он проспал там почти двое суток, настолько был измотан. Потом, через пару месяцев, он всё равно умер — и от старости, и от болезни, но хотя бы напоследок пожил в спокойном месте, где на него никто не кричал, никто не бил и не принуждал к тяжкой работе. Я тогда помог ему, просто потому что мне стало его жаль, но скоро обнаружил, что сам в эти два месяца прекратил напиваться, а на душе стало как будто немного легче, хотя деньги на пропитание и хоть какую-то одежду для двоих зарабатывать было тяжелее, чем только для себя…
