— Ты тоже очень красивая и милая, Оленёнок, — произнёс Вильдэрин как можно мягче. — Но я… но мне… Извини, но мне нравятся мужчины! — выпалил он, надеясь, что это покажется ей не таким обидным. — Извини!
До минувшей весны Вильдэрин вообще-то и сам не думал, что может влюбиться в мужчину и что мужчина может привлечь его как любовник. Зато его наставники и надзиратели, похоже, об этом догадывались, раз в том поступном листе появилась запись «раб для постельных утех для вельмож обоих полов».
— О! Я не знала… Это ты меня извини, — в смятении забормотала девушка. — Если бы я знала… Прости меня…
— Что ты, на самом деле мне были очень приятны твои слова, — улыбнулся Вильдэрин. — И если бы я любил женщин, я бы точно не устоял.
Женщины ему, конечно, нравились тоже, но теперь-то он уже не скажет ей об этом. Тем более что сейчас мужчины и впрямь привлекали его куда сильнее. А точнее, один вполне определённый мужчина… И больше, чем просто привлекал. Хотя до последнего времени Вильдэрин даже мысленно избегал называть это любовью или влюблённостью, ведь его чувства к Иннидису хоть и напоминали чем-то чувства к царице, но и отличались тоже.
Вильдэрин забрал из-под источника наполненный водой бурдюк и подставил следующий, а Оленёнок спросила:
— И у тебя есть… друг?
— Нет. К сожалению.
— Но тебе кто-то нравится? — Он только кивнул в ответ, и Оленёнок сказала: — Я думаю, что этот человек тоже не останется к тебе равнодушным.
— Надеюсь. Спасибо тебе.
Иннидис вообще-то давно уже был к нему неравнодушен, только вот почему-то пытался делать вид, будто это не так, из-за чего Вильдэрин даже немного злился. Пожалуй, в этом заключалось одно из различий между тем обожанием, которое вызывала в нём царица, и чувствами к Иннидису. На повелительницу он вообще не мог злиться, по крайней мере, по-настоящему, ведь в его глазах она была непогрешима и неподсудна. Она даже сейчас оставалась для него таковой, хотя он уже сознавал, что, как и все, царица тоже была несовершенна. Сегодня он едва бы смог с уверенностью себе ответить, чего в его душе было больше в те дни: страстной и преданной влюблённости в эту прекрасную женщину или же поклонения ей, как богине.
Иннидису Вильдэрин не поклонялся, порою сомневался в его правоте, а иногда досадовал на него. Но ещё он восхищался им. Его благородством и милосердием, его стремлением быть справедливым и терпимостью. Его увлечённостью и его даром. Особенно с тех пор как узнал, что это именно Иннидис изваял столь дорогую его сердцу статую юноши, которого, оказывается, звали Эйнан. И конечно, Вильдэрин был бесконечно благодарен ему за своё спасение и за то, с каким вниманием и чуткостью, будучи иллиринским вельможей, Иннидис отнёсся к изувеченному рабу, который и на человека-то едва походил. Ведь он не только спас его тело, но и отогрел его душу. Вильдэрин не встречал таких людей раньше… И он любовался Иннидисом, когда видел его и наблюдал за ним, и он постоянно вспоминал его взгляды, но особенно прикосновения, которые согревали своим теплом и в то же время до мурашек будоражили своей нежностью. Кажется, они начали так влиять на него ещё тогда, когда он был доходягой Ви и толком ничего не сознавал...
Наверное, поэтому, когда Вильдэрин выздоровел, а Иннидис вернулся из своей поездки, так горько было вдруг ощутить его неприятие… Хорошо, что длилось оно не слишком долго, а затем Вильдэрин и вовсе уловил его интерес и влечение к себе.
Сначала это смутило, и он растерялся и даже не сразу поверил собственным глазам и ощущениям — вдруг только показалось? Поверив же, испытал множество самых разных чувств: от тревоги, сомнений и непонимания, что теперь делать и как себя вести, до ответного интереса, какой-то почти детской радости и не в меру разыгравшегося тщеславия. От последнего он, впрочем, был скоро избавлен — в тот день, когда прочёл поступной лист, а затем столь вызывающе предложил себя Иннидису. До сих пор было стыдно вспомнить об этом. И до сих пор он не мог понять до конца, был ли тот его порыв вызван только стремлением что-то доказать себе и ему и как-то выразить скрытый гнев? Или же к тому времени он уже сам хотел быть с Иннидисом хотя бы раз, но не сознавал этого, и та выходка стала всего лишь удобным способом попытаться получить желаемое, не признавая при этом существование самого желания?
На этот вопрос о минувшем дне уже нельзя было ответить с уверенностью, зато в дне сегодняшнем Вильдэрин точно знал, что хочет быть с Иннидисом, и не только на его ложе, а по-настоящему и надолго, а может быть, и навсегда. Как в тех историях и легендах, которые он когда-то читал или слышал. Правда, до недавнего времени это казалось ему пустыми мечтаниями, а не чем-то возможным. И только когда Иннидис погладил его, спящего, по голове, Вильдэрин робко допустил, что такое всё-таки может случиться. Ведь тот жест был не просто мимолётной лаской — он говорил, что Иннидисом двигало не только вожделение.
Окончательно Вильдэрин в это уверовал вчера ночью, когда наткнулся на сильно захмелевшего скульптора в саду. Его слова «я влюблён» теперь то и дело прокручивались в мыслях. И он обязательно напомнит ему о них. И будь что будет. Даже если господин решит, что это немыслимая наглость для слуги, и прогонит его (в чём Вильдэрин, если уж по-честному, сомневался).
— Кажется, всё, — сказала Оленёнок, кивнув на последний бурдюк.
Вильдэрин забрал его, закрыл и повесил себе на шею, затем взял второй. Девушка забрала ещё два бурдюка — те, что поменьше, и вместе они двинулись в обратный путь.
Понимая, что Оленёнок, должно быть, всё ещё чувствует себя неуютно, он большую часть дороги непринуждённо болтал о разной ерунде. О том, что хочет накопить денег на лиру, и о том, что у его ученицы получились те движения, которые раньше не получались. И ещё что он многое читал о Сайхратхе и хотел бы увидеть её своими глазами, но она слишком далеко и вряд ли он когда-нибудь туда доберётся. Заодно выяснил, почему у артистов такие детские прозвища. Девушка охотно пояснила. Это потому, сказала она, что люди — дети богов. И как человеческая ребятня играет и учится в играх, подражая родителям и другим взрослым и тем самым веселя их, так и служители Унхурру, играя свои представления, изображая истории, происходившие с богами, учатся у богов и радуют их. Вот почему у лицедеев такие забавные прозвища. Вильдэрин ещё спросил, не скучает ли она по дому, ведь они уже второй год в пути, и она ответила, что не очень, что ей нравится странствовать и она мечтала об этом с детства. Он признался, что тоже с детства хотел странствовать, но тогда не мог, да и сейчас тоже, ведь на это нужно столько денег, сколько ему и за много лет не заработать. Но в будущем он всё-таки найдёт способ...
На самом деле Вильдэрин сейчас редко задумывался о будущем. А точнее, старался не думать о нём вовсе и не пытаться что-то угадать или предвидеть. Не потому, что ждал чего-то очень уж плохого от грядущих дней, а потому, что ни одно из его предыдущих ожиданий, хоть ужасных, хоть прекрасных, не сбылось даже приблизительно. Так стоило ли тратить силы на попытки что-то предугадать или предусмотреть?
А ведь когда-то он полагал, будто вся его жизнь известна наперёд, от рождения и до смерти, невзирая даже на то, что он был наложником царицы, а не просто рабом для утех. Рэме всегда называла его наивным дурнем, когда они спорили из-за чего-то, и он, пожалуй, таковым и был, а может, и до сих пор оставался. Однако даже в те далёкие уже дни он догадывался, что спустя пять или десять лет ему вряд ли удастся по-прежнему быть возлюбленным царицы, ведь он был у неё не первый такой и, вероятно, не последний. Но всё равно Вильдэрин хотел верить (и верил), что стал для неё особенным — особенно любимым — и потому гнал и прятал от себя тревожные мысли, которые пусть едва ощутимо, а всё-таки ворочались внутри.
Он не мог предугадать и не знал, что Великая смертельно больна, и что болезнь отнимет её у него в любом случае. Узнав же, несколько дней провёл как не в себе, толком не ел, не спал и плакал ночами. Царица, конечно, заметила его состояние и расстроилась. Вильдэрин тогда внутренним чутьём понял, что если желает хоть как-то помочь возлюбленной, то нужно не слезы лить, а радовать её как можно чаще и дарить ей всю любовь и ласку, на которую только способен. И он был уверен, что останется с ней до самого конца, а потом его жизнь, опустевшая и горькая, продолжится такой, какой была задумана изначально. Задумана не им, разумеется, а иллиринскими господами.
