И тем не менее ему правда заплатили — на следующий же раз после того, как он начал играть и во второй истории. В первой он был бессловесным призраком, сторожащим проход к сокровищам, а во второй превратился в старуху, которая трясущейся рукой указывала путь герою и дребезжащим голосом произносила всего одну фразу: «Эта дорога ведёт к смерти», — после чего сама умирала.
Вчерашней ночью Вильдэрин возвращался домой, окрылённый двумя этими событиями — новой ролью и наградой. Он летел через рощу и бежал по тёмным улицам Лиаса, не обращая внимания на редких прохожих, и огонь факела развевался у него над головой, пока он не погасил его при входе на задний двор, окунув в каменную чашу с песком.
Сильные эмоции и бег утомили Вильдэрина так, что к концу пути он шатался от усталости. И он думал, что эта ночь не может быть счастливее, чем уже есть… но потом проснулся от ласковых прикосновений Иннидиса.
Сердце сначала забилось чаще, а после затрепетало и замерло от пронзившей его радости. Руки скульптора вызвали мурашки на коже, а сразу за этим по телу разлилось чудесное тепло от догадки: «Он в меня влюбился…» Ведь одного только плотского желания, которое Вильдэрин замечал и раньше, было бы недостаточно, чтобы вот так бережно и нежно гладить спящего человека по голове. И в ответ на это открытие ему до безумия захотелось потянуться к Иннидису, и поцеловать его, и обнять, но ни на что такое он не осмелился, он осмелился только пробормотать, как ему приятно. И пожалел, что слишком рано открыл глаза и показал, что проснулся. Лучше бы притворялся спящим ещё несколько долгих минут, чтобы всецело насладиться этими мягкими любовными прикосновениями.
Потом Иннидис, конечно, сделал вид, будто этих касаний вовсе не было или же они ничего не значили и ничего такого он не имел ими в виду. Обычно у него плохо получалось прятать свои горящие желанием взгляды, зато вот это он умел — притворяться, будто ничего не случилось и всё по-прежнему. Так было и после позорной выходки его неразумного прислужника Ви, и после той доверительной беседы, когда выяснилось, что сотворённая им статуя была по-настоящему дорога рабу для утех Вильдэрину.
Вообще-то в тот день, да и до этого тоже, Иннидис не мог не заметить, что его натурщик и сам тянется к нему, ведь, в отличие от обыкновения, тогда Вильдэрин этого и не скрывал, скорее, наоборот. Но Иннидис изображал слепца, а вчера ночью изобразил ещё и простака, сделав вид, будто не распознал смысла его слов. Вильдэрин не понимал почему.
Вот и сейчас он расспрашивал Ви так, будто по-прежнему видел в нём только слугу и бывшего невольника — и никого больше. Несомненно, Иннидис хорошо владел своим голосом и был очень сдержан в поведении, но выражение лица и особенно взгляд его выдавали, он не управлял ими совершенно. Когда он говорил и слушал Вильдэрина, то его яркие глаза становились ласковыми, а в теплой улыбке считывалась радость. Он в самом деле радовался за него, ему в самом деле был интересен он и его рассказ!
«Мой чудесный, мой талантливый зеленоглазый скульптор, мой Иннидис», — с упоением думал Вильдэрин, мечтая произнести это вслух, но вместо этого ответил на вопрос:
— Мори был там со мной два раза…
— Не могу представить тебя старухой, — повторил Иннидис, качая головой. — Покажи!
Такого Вильдэрин не ожидал и растерялся. И застеснялся. Там, при других людях, почему-то казалось куда проще сыграть роль, чем здесь, при одном только Иннидисе.
Он всё-таки поборол стеснение. Сгорбился, втянул голову в плечи, выставил вперёд подбородок и вытянул в сторону скрюченный и подрагивающий указательный палец. Затем, скривив губы, опустив их уголки, прошамкал на сайхратском нужную фразу. В этом была главная сложность — произнести слова громко и разборчиво, но так, как их произнесла бы беззубая старуха. Ещё и проделать это на чужом, хоть и знакомом языке и желательно без акцента. Вильдэрин долго и неоднократно тренировался, и сейчас, как ему показалось, у него вышло даже лучше, чем прежде.
Иннидис от увиденного оторопел, а затем хлопнул себя по коленям и рассмеялся.
— Не могу поверить, что это только что был ты! Они явно не просчитались, позвав тебя к себе.
Его слова и яркая реакция были приятны, так что Вильдэрин улыбнулся в ответ.
— Спасибо, господин. Я был просто счастлив, когда они позвали меня участвовать в своём действе, и тем более я счастлив оттого, что ничего им не испортил.
— Ты и не мог, — серьёзно откликнулся Иннидис. — Я думаю, тебе действительно это подходит. Жаль, что эти лицедеи здесь ненадолго, но, может, потом появятся другие, к кому ты мог бы присоединиться… Мне всегда очень приятно, когда такие, как ты… бывшие невольники, я имею в виду, находят что-то своё, для себя. Жаль, что Орен пока не нашёл…
— Почему ты так считаешь, господин? — Вильдэрину всегда казалось, что Орен вполне доволен жизнью: он был спокоен, весел, с удовольствием возился на заднем дворе и не выглядел человеком, которому чего-то не хватает.
— Ты же слышал, как он поёт! Разве должен человек с таким голосом быть простым работником? Хатхиши и вовсе сказала, что ему бы в храмах петь.
— Но ведь он сам это выбрал — остаться здесь.
Иннидис только недоверчиво пожал плечами.
Вильдэрин уже некоторое время назад обратил внимание, что Иннидис, всячески поощряя своих бывших рабов принимать самостоятельные решения, сам их выбору зачастую не доверял, будто считал, что бывшие невольники не способны сделать его разумно и осознанно. Может, в случае с самим Ви такие опасения и были не напрасны, ведь он не раз замечал за собой, что не вполне понимает, чего хочет на самом деле, должен ли чего-то хотеть — чего-то большего, и вообще он запутался, и то чувствует безмятежную радость и спокойствие, то сосущую тревогу. Но Орен и Чисира уже довольно давно освоились со своей жизнью и знали, что им по душе, а что нет. Хрупкая Чисира, например, хоть и была застенчивой, робкой и пугливой, но точно знала, что хочет скопить денег на маленький домишко в одном из селений, чтобы жить не у кого-то, даже не у родичей мужа, а своим хозяйством. Теперь, когда они с Мори поженились, им вдвоём будет проще это сделать.
— Что, если Орен не хочет петь в храмах? — спросил Вильдэрин, думая, как бы так осторожнее сообщить Иннидису о том, чего желает и чего не желает Орен, не сболтнув при этом лишнего, доверенного ему по секрету. Например, как в отрочестве Орена чуть не лишили мужского естества, чтобы он не потерял свой красивый голос. — Может, ему хорошо именно здесь и именно в роли простого работника?
— Да нет же, как такое возможно…
— А почему нет? В детстве, Орен рассказывал мне, он вообще-то уже пел и в домах у знатных господ, и в храмах. И ненавидел это. Он вообще не любит петь по обязанности и для кого-то, только когда сам того желает. Вот он и поёт — во время работы, когда кормит кроликов или что-то чинит, когда отдыхает вечерами. И ему нравится именно так. И ему нравится его простая, хоть и не очень лёгкая работа здесь. Если ты помнишь, он ведь не пел даже на том празднике, который тогда устроила госпожа Аннаиса, хотя она и пыталась его заставить.
— Правда? Как же ему удалось отказаться?
С трудом. Аннаиса преследовала его каждый день, вынуждая согласиться. Орену пришлось бы сдаться рано или поздно, если бы Вильдэрин, видя его мучения, не решил помочь. К тому времени он уже умел совладать со своей ученицей. Как и на многих неподготовленных людей, на неё тоже подействовали его ледяные взгляды и холодная интонация. И хотя он не любил прибегать к ним, но порою это бывало полезно. Со знатной своенравной ученицей особенно.
— Я согласился станцевать с госпожой на празднике, если она оставит Орена в покое.
— Согласился? А до этого ты что же, отказывался? Почему?
Вильдэрин мог понять его удивление, ведь человеку, не слишком хорошо смыслящему в танцах, и впрямь могло быть неясно, зачем отказываться. Так что он с готовностью пояснил:
— Потому что разница в нашем с ней мастерстве пока ещё слишком велика и потому заметна. А такого не должно быть, когда танцуют вдвоём или группой. Все танцоры должны быть приблизительно одного уровня. Поэтому ей лучше было танцевать одной, без меня, и поэтому я сначала отказывал. Но потом согласился из-за Орена. И я, конечно, убрал из своей части танца наиболее сложные движения, но всё же…
