— Ладно, кажется, я понял, — протянул Иннидис и криво ухмыльнулся. — Удивительно и странно, как так вышло, что меня Орен знает уже шесть лет, а тебя чуть больше года, но при этом именно тебе рассказал и о своём детстве, и о своих желаниях. Это даже чуть-чуть обидно.

Ничего странного на самом деле в этом не было: для Орена Иннидис всегда оставался господином, невзирая на всю его доброту, а с господами не откровенничают. Это только Вильдэрин такой ненормальный, что нет-нет да делает это и делал в прошлой жизни. Однако он не хотел огорчать Иннидиса, говоря о скрытности с ним Орена.

— За работой болтать всегда проще, чем намеренно. Слово за слово: что-то рассказал я, чем-то поделился он… Так постепенно что-то и выяснилось. Но зато теперь ты можешь быть уверен: он действительно хотел бы заниматься именно тем, чем здесь и занят.

— Если это так, то я рад.

— Это так.

— Хорошо. Однако вернёмся к тебе… к твоему новому занятию…

Он ненадолго прикрыл глаза и потёр пальцами веки: наверное, тоже не выспался. Ведь была уже глубокая ночь, когда он спустился во двор...

«…чтобы погладить меня по голове», — толкнулась в виски мысль, и от неё чаще забилось сердце. Он до сих пор чувствовал на себе те его прикосновения…

— Я слушаю, господин.

— Не стоит тебе бродить посреди ночи туда-сюда. Ты и не высыпаешься, и в неприятности по дороге можешь угодить. Лучше бы тебе оставаться с лицедеями с вечера и до утра, а потом, днём, возвращаться. По крайней мере, до тех пор, пока они не уедут. Я скажу Ортонару, чтобы на это время освободил тебя от части твоих обязанностей — не самой важной их части. На оплату это, разумеется, тоже повлияет, но если те артисты станут тебе что-то платить, то ты, пожалуй, этого и не заметишь. Что скажешь?

Что он скажет? Что хотел бы оставаться с сайхратскими артистами до рассвета... И что хотел бы возвращаться сюда посреди ночи, и чтобы Иннидис снова гладил его по голове… и ещё чтобы целовал.

— Спасибо, господин! Если они согласятся, то дважды в неделю я буду оставаться у них до утра, а днём возвращаться в твой дом. Я очень признателен, что ты мне это предложил.

Иннидис кивнул, а потом сказал, что Ви может идти. Как обычно.

***

От обмелевшей Тиусы исходил неприятный запах тины, дохлой рыбы и ещё чего-то подгнившего. Иннидис с Яккиденом оставили коней у коновязи возле тутовой аллеи. Обе лошади принадлежали другу, потому что свою повозку Иннидис отправил вместе с Хиденом обратно.

Пешие, они пересекли реку вброд и, отойдя дальше от берега, углубились в рощу из сосен и эвкалиптов. За ними следовали два раба — несли корзины с разной снедью, запечатанные глиняные кувшины с вином и два лёгких складных табурета.

До заката оставалось ещё часа три, и солнце всё ещё было жарким, а воздух душным, хотя в тени деревьев дышалось не в пример легче и приятнее, чем на открытой местности. Но Яккидена зной не останавливал, и он всё-таки уговорил Иннидиса уйти из особняка на прогулку.

— Я уже месяц торчу в этих стенах, выбираюсь только на пиры. Надоело! — воскликнул он и, предупредив жену и сына, велел рабам подготовить всё для прогулки, которая, как все прекрасно понимали, выльется в пьянку.

Вообще-то заядлым пьяницей Яккиден не был, но, встречаясь с хорошими друзьями, которых, в отличие от просто знакомых, у него было, к счастью, немного, почему-то считал своим долгом вместе с ними напиться. В основном Иннидис его в этом поддерживал. Благо, что встречались они, как правило, не чаще раза в полгода.

Сегодня утром они до одури бились на тренировочных мечах и копьях в специально отведённой для этого зале: особняк Яккидена был достаточно велик для того, чтобы выделить под тренировки отдельное просторное помещение, и это здорово выручало его летом.

Любитель воинских забав, Яккиден, несмотря на субтильное телосложение, упражнялся почти каждый день, и мало кто в Лиасе мог сравниться с ним в воинском искусстве. Уж точно не Иннидис. Все их схватки он доблестно продул, но ничего иного и не ожидал.

После тренировки, уставшие и вспотевшие, они посетили купальни, затем провели пару приятных часов за поздним обедом (или ранним ужином, как посмотреть) вместе с женой и сыном Яккидена десяти лет, а потом проехались по Монетной улице и главной площади. Было жарко, и ближе к закату они решили прогуляться и посидеть на окружённой эвкалиптами поляне на той стороне реки.

Несчастные рабы всё это время тащились сзади пешком, хорошо хоть, что лошади шли шагом, а потом их и вовсе оставили у коновязи. Теперь, добравшись до поляны, невольники поставили для господ стулья, разложили костёр, принесли вино, вяленое мясо и сыр с маслинами, после чего сели у дерева вдалеке так, чтобы различить, если их позовут, но не услышать звуков приглушённой речи. На двоих у этих прислужников было с собой только немного хлеба, зелени и воды.

В своём отношении к рабам Яккиден мало отличался от прочих иллиринских вельмож, которые считали, что если невольников, владеющих каким-нибудь искусством, или рабов для развлечений ещё можно немного побаловать, то трудовых рабов необходимо держать в достаточно суровых условиях, иначе они обнаглеют. Друг не бил своих людей и не морил голодом, но их жизнь у него всё-таки не была лёгкой. Они ели самую простую еду, носили грубую одежду, работали много, а отдыхали мало. Так что этим двоим, сопровождавшим господ на прогулке и сейчас сидящим под деревом, отчасти повезло, они получили немного времени на отдых.

Иннидис помнил, как в первое время, когда только проникся мыслями о порочности рабства, пытался донести это до всех вокруг и наивно полагал, что все поймут. Хотя с чего бы? Раз даже он так долго не понимал своего Эйнана, которого так любил? Очень скоро Иннидис уяснил, что кого-то в чём-то убеждать не только бесполезно до тех пор, пока человек сам не захочет услышать, но иногда и вредно, потому что люди начинают злиться и порою срываются на тех же рабах.

Сейчас он уже давно не навязывал свои суждения даже друзьям. Да что там друзьям! Он и Аннаисе никогда не предлагал освободить Каиту. В конце концов, девочка сама видит, как живёт её дядя, и либо захочет жить так же, либо, что вероятнее, нет, и он не может её принудить.

Они пили сладкое и довольно крепкое вино, привезённое с востока страны, заедали сыром и мясом, а друг сетовал, как замучился со своим сыном. По его словам, мальчик хотел только «носиться с мечом» и совершенно не был приспособлен к иным наукам, наставники с ним не справлялись, а ему приходилось пороть его чуть ли не через день. Хотя вообще-то он и сам в его возрасте был таким, и ничего, нормальным вырос…

Дальше Яккиден говорил о неминуемой войне с Отерхейном, которая пока, после в меру удачной авантюры, затеянной царём в прошлом году, ограничивалась приграничными стычками. И конечно, если и когда война разразится по-настоящему, Яккиден не останется в стороне.

Иннидис, как и всегда, больше слушал, чем говорил сам, но когда речь пошла о великолепии нового храма, возводимого в Тиртисе на протяжении последних семи лет, друг едва успевал вставлять хоть слово.

Вообще-то они уже приближались к тому моменту, когда вина выпито ещё не слишком много, но уже достаточно, чтобы возникло чувство удивительной душевной близости и взаимопонимания.

— Я иногда думаю, — понизив голос и раскачивая пальцем, говорил Яккиден, — что тебе, может, повезло, что ты не обзавёлся детьми, а я, может, с этим поторопился… Потому что этот мой настырный отпрыск та ещё головная боль.

— У меня настырная Аннаиса вместо отпрыска, — хохотнул Иннидис, чувствуя, что уже начинает спотыкаться, произнося слова.

— Но чаще я думаю, — будто не услышал Яккиден, — что с Галлесом, может, и тяжко, но вообще-то хорошо, что он есть. Я же его люблю, и как же я без него вообще…

— Так и я Аннаису…

— Она у тебя, конечно, тоже та ещё зараза! — рассмеялся Яккиден.