Слуги потянулись к выходу, а девочка воскликнула:
— Но я же извинилась! И Ви на меня не сердится! — она посмотрела в спину парня, уже выходившего из комнаты. — Правда ведь?
— Зато я сержусь, — отрезал Иннидис. — Поэтому сейчас иди к себе.
Больше Аннаиса не спорила и, дождавшись, пока за дверью затихнут шаги слуг, понурившись, вышла.
Захватив лиру, Иннидис отправился наверх, чтобы вернуть её в музыкальную комнату. Но по пути размышлял вовсе не о племяннице, с которой сегодня ещё предстояло поговорить, а о Ви, которому опять удалось его удивить. Парень, оказывается, имел какое-то представление о танцевальных движениях, а ещё отважился дать совет и по-доброму обошёлся с Аннаисой, хотя мог просто отмолчаться, как это зачастую и делал.
К племяннице Иннидис зашёл через час, чтобы, с одной стороны, дать ей время успокоиться, а с другой — успеть поговорить прежде, чем придёт Ветта. Вообще-то разговоры с Аннаисой обычно не давались ему легко, и, когда мог, он с готовностью перекладывал их на её наставницу, но сейчас был не тот случай. Хотя Ветта убедительнее Иннидиса доносила свои мысли, но при нынешней выходке не присутствовала, а значит, девочка наверняка попытается себя выгородить. Её вполне искреннее — он в этом не сомневался — раскаяние перед одним человеком крайне редко мешало её стремлению выставить себя невиновной перед другими.
Девочка встретила его расстроенная, но слезы уже высохли, глаза не были красными, а веки припухлыми. Она полулежала на тахте, обитой тёмно-зелёным бархатом, и крутила в руках потешные монеты — деревянные кругляши с вырезанными на них смешными картинками. При появлении Инндиниса встала.
Комната Аннаисы, пожалуй, была самой изысканной в доме, не считая разве что залы для дружеских пирушек. Вся в нежных, неброских золотисто-зелёных тонах, она словно обрамляла собой яркую красоту подрастающей рыжеволосой девочки. И стала таковой эта комната благодаря усилиям самой Аннаисы, которая изумительно разбиралась в убранстве помещений, в сочетании цветов, материй, различной мебели и комнатных украшений. Хотя, казалось бы, в этом больше должен был понимать Иннидис как художник, но почему-то именно в отношении убранства покоев он никогда не мог с надлежащей ясностью представить, увидеть, охватить пространство целиком, а без этого невозможно создать что-то по-настоящему красивое и утончённое.
Она предложила ему кресло, а сама уселась обратно на тахту напротив, выпрямив спину и чинно сложив руки на коленях: приготовилась выслушивать его назидания. Он опустился рядом с ней (на тахту, не в кресло) и призадумался, с чего бы начать беседу и как.
— Ты очень серьёзно относишься к танцам, Аннаиса, и это, пожалуй, хорошо, — заговорил он наконец. — Но иногда ты настолько погружаешься в это своё занятие, что забываешь обо всем и перестаёшь владеть собой, а это уже никуда не годится.
— Вот не тебе меня в этом упрекать, — проворчала Аннаиса. — Ты сам как увлечёшься какой-нибудь своей статуей, так ни на кого внимания не обращаешь и забываешь обо всех обещаниях. Как тогда, с козлиным мальчиком.
Козлиным мальчиком Аннаиса прозвала гипсовую скульптуру лесного духа в образе юноши с рожками, которую Иннидис делал пару лет назад и которую она никак не могла ему простить. Он тогда слишком увлёкся и напрочь забыл, что должен забрать племянницу из загородного особняка её подруги или отправить за ней кого-то, чтобы потом отвезти к портному. В итоге о девочке позаботились родители её приятельницы, выделив ей повозку и возницу из своих рабов, который и привёз её к дому.
Впрочем, Аннаиса и без всякого «козлиного мальчика» каждый раз пыталась припомнить своему дяде проступки, которые, на её взгляд, походили на те, что совершала она сама. Таким образом она думала отвлечь от себя внимание, перенаправив его на другого. Поначалу ей это удавалось. Потом, конечно, Иннидис сообразил, что и зачем она делает, и перестал поддаваться, но девочка по старой памяти всё равно время от времени пыталась провернуть с ним это.
— Аннаиса, когда я в следующий раз так себя поведу, то выскажешь мне всё, что посчитаешь нужным. Но сегодня мы говорим о тебе. — Убедившись, что прямо сейчас девочка не собирается с этим спорить, он продолжил: — Ты так сильно разозлилась из-за поворотов, что даже не подумала, что мои слуги вообще-то не обязаны смотреть твои танцы. Они ради этого отвлекаются от работы, которую за них никто не выполнит, и тратят время, за которое им никто не заплатит. Да, я думаю, что им нравится и интересно смотреть, как ты танцуешь, однако они вовсе не должны это делать. И уж тем более получать за это оскорбления вместо благодарности. Да ещё такие, будто ты намеренно хотела ударить в больное место.
— Да я совсем не хотела обижать Ви! — вскричала Аннаиса. — Я когда говорила это, вовсе не имела в виду, что он урод. То есть он, конечно, такой, но я не поэтому так сказала. Я из злости вообще могла назвать так хоть кого, хоть красавца! А тут просто совпало... ну, это слово с правдой. Я сама огорчилась, когда поняла, что он, наверное, решил, будто я нарочно обозвала его так...
— Тебе вообще никак не стоило его обзывать — ни этим словом, ни другими.
— Да знаю я, — вздохнула Аннаиса. — Но это ведь уже случилось. И я извинилась, как ты и просил! Хотя я и без твоей просьбы извинилась бы…
В этом Иннидис, в общем-то, и не сомневался. Всё-таки, невзирая на несдержанность, периодическую раздражительность и вспыльчивость, Аннаиса редко обижала кого-то умышленно и вообще была скорее добрым ребёнком. Хотя у его любящей нежной сестры и не могла родиться иная дочь. Да и стоило отдать племяннице должное: переехав к Иннидису, она стойко восприняла новость, что, пока живёт здесь, у неё не будет других рабов, помимо Каиты. Только прислужники, которые, случись что, могут и уйти. А ведь наверняка девочка мысленно сравнивала свою жизнь с жизнями столичных подруг и даже нынешних провинциальных приятельниц. И у тех, и у других было куда больше обслуги и куда больше свободы распоряжаться ими.
— Ты извинилась, и это замечательно, — согласился Иннидис. — Но ты также должна понимать, что в следующий раз, когда тобой овладеет подобное буйство, на месте безобидного Ви может оказаться кто-нибудь другой, и тогда одних извинений может не хватить. Что если ты не сдержишься и нагрубишь вельможе? Ладно ещё сейчас: пока ты девочка, тебе многое сойдёт с рук и скорее мне за тебя достанется. Но если ты не научишься выдержанности, то рано или поздно это проявится и в высшем обществе. В таком случае тебя вряд ли с большой охотой станут приглашать на пиры и праздники.
В исполнении Ветты такая угроза обычно хорошо действовала, и довольно долгое время после этого Аннаиса вела себя, как подобает благородной госпоже. Сейчас тоже подействовала, это было заметно по выражению лица, но с Иннидисом девочка редко могла отказать себе в удовольствии поспорить.
— Но ты же сам живёшь не совсем так, как положено знатному человеку. И ничего, тебя это не беспокоит.
— Так я, в отличие от тебя, и не мечтаю блистать в обществе и бываю на праздничных приёмах куда реже, чем большинство вельмож. Но тебе ведь это не подходит, не так ли?
— Так… — сдалась она. — Но с вельможами я была бы осторожнее! Да и до сих пор тоже ничего такого с ними не допускала.
— Я правильно тебя понял? — прищурился Иннидис. — Ты, не раздумывая, оскорбляешь слуг, потому что они не могут тебе ответить? А знатного человека побоялась бы?
— О боги, да нет же! — всплеснула она руками. — Ты совсем не так меня понял!
— А как должен был?
Она затруднилась с ответом и нахмурилась.
— Ну, не знаю… Не так…
Потому что понял он её, конечно, правильно. Но хорошо хоть, что она вроде и сама задумалась об истинной причине своей несдержанности. Может, это как-то на неё повлияет. А может быть, и нет. Иннидису самому непросто было в своё время пересмотреть собственные взгляды, потому что ничего плохого с точки зрения всех вокруг в них не было. В порядке вещей, что можно сколь угодно грубо обращаться с теми, кто намного ниже тебя по статусу и происхождению, а уж с собственными слугами или рабами и подавно, оправдывая это их нерасторопностью, глупостью, плохой работой, а то и вовсе своим дурным настроением. При этом можно чувствовать себя прямолинейным и честным человеком. Но правда в том, что никогда ты не поведёшь себя так по отношению даже к самому никчёмному и тупому вельможе.
