Местный обычай одеваться тоже не сильно разнился с иллиринским, но это Вильдэрин приметил ещё прежде, когда только познакомился с артистами. Кроме лёгких отличий в покрое одежды, сейчас, зимой, отличалась ещё и ткань: если в Иллирине в холодное время носили согревающую шерсть, то здесь поверх шерсти надевали ещё и плотный лён, призванный защищать от ветров и задерживать влагу. Но как только теплело, все состоятельные люди, как и в Иллирине, переодевались в тонкий хлопок и лёгкие шелка.
Сайхратцы тоже любили на себе золото, и с их золотисто-смуглой кожей и кофейного цвета вьющимися волосами оно сочеталось даже лучше и смотрелось ярче, чем на иллиринцах. Вильдэрин, пожалуй, внешне больше походил на сайхратцев, чем на свободных жителей Иллирина, только глаза у него были темнее, волосы совсем не вились, и слегка различался оттенок кожи. Однако именно это относительное, хоть и весьма отдалённое сходство с сайхратцами и позволило Белогривке, как теперь понимал Вильдэрин, забрать его с собой и сделать одним из них. Будь он светлокожим иллиринцем, а тем более светловолосым, Наемийнен не смог бы такое провернуть. Не потому что к иллиринцам здесь плохо относились — ничего подобного. Напротив, выходцев из Иллирина в Сайхратхе жило немало: страна эта была богата, близка им своими обычаями, традициями и даже климатом, охотно привечала состоятельных чужеземцев, и между странами была хорошо развита торговля. В свою очередь и из Сайхратхи многие переезжали в Иллирин.
Но чужестранец не мог стать служителем сайхратского культа, по крайней мере так скоро. Вильдэрину в этом смысле просто повезло, что с ним всё так успешно сложилось: относительно подходящая внешность и то, что он бывший раб и не знает, откуда родом его предки, что худо-бедно говорит на местном наречии, а главное (о чём ему поведали совсем недавно), что у него есть дар. Так сказал Наемийнен.
Вильдэрин знал, конечно, что обладает некоторыми способностями к лицедейству, но никогда прежде ему и в голову не приходило называть это даром, а потому слова Белогривки оказались вдвойне приятны и здорово потешили самолюбие. До сих пор он полагал, что артисты пригласили его играть с ними только потому, что им там нужен был не совсем уж бесталанный местный житель, чтобы порадовать местных богов; ну и ещё потому, что они потеряли двоих в пути, и теперь им не хватало людей. В общем-то, изначально так всё и было, но потом, утверждал Белогривка, они не захотели его терять, их огорчало, что придётся оставить его в Иллирине. Тут-то как раз и выяснилось, что он, оказывается, вовсе не иллиринец по рождению, а вообще непонятно кто. Значит, может быть и сайхратцем. И теперь Вильдэрину предстояло им стать.
Именно для этого его поселили в храме Унхурру, хотя вполне могли бы выделить уголок в огромном особняке Наемийнена или в доме Эмезмизена. Здесь постоянно находился кто-то из артистов — не только из их состава, были и другие, незнакомые ему, — а старики, уже прекратившие играть в представлениях, следили здесь за всем и передавали свои знания. По просьбе Белогривки они едва ли не целыми днями возились с Вильдэрином: он должен был глубоко вникнуть в религиозные верования, в совершенстве овладеть языком и, конечно, отточить своё мастерство. Этим он и занимался целыми днями и уже сбился со счета, сколько трудов сайхратских мистиков прочёл за неполные два месяца. Пожалуй, ему повезло, что он любил учиться, иначе уже с ума бы сошёл от множества новых знаний, которые на него обрушились и которые он целиком должен был усвоить. И это при том, что его обучение не отменяло участия в зрелищах, а значит, и в разучивании новых и повторении старых ролей. Иногда он всё же не выдерживал, впадал в уныние и начинал раздражаться, и тогда Эмезмизен, посмеиваясь, говорил:
— Очень скоро тебе станет легче. Я тоже через это прошёл.
— Тебе хотя бы не приходилось учить язык, ты же родился и вырос здесь, — вздыхал Вильдэрин.
— Это тебе только кажется, Черноглазик, что не приходилось! — отвечал приятель. — Я же из простых людей, всю жизнь говорил иначе… Не то произношение, не там ударения, не те словечки. Поверь уж, что переучиваться ничуть не легче, чем учиться.
Зрелища, которые устраивались в праздники и особые дни года в этом храме и других подобных, были доступны для посещения только самым высокородным людям, а участвовали в них только те, кто прошёл по священному пути. Для простонародья же представления повторяли на площадях артисты попроще. Эмезмизен когда-то тоже играл на площадях, а потом в отдалённых храмах и в небольших поселениях. Теперь же, пройдя по священному пути, получил возможность выступать в святилищах столицы и больших городов.
— Так что ты счастливчик, Черноглазик! — восклицал он. — Чтобы вот так сразу стать высшим служителем Унхурру, надо иметь огромное везение. Тебя определённо возлюбили боги!
Слова парня усовестили Вильдэрина, потому что после своего главного злоключения ему и впрямь всё время немыслимо везло, будто боги вдруг решили осыпать его своими дарами, чтобы повиниться за мучения, которые ниспослали до этого. Когда его увозили из Иллирина, в какой-то момент он подумал, что боги снова отвернулись, потому что дважды повозки артистов нагоняли стражи, которые его разыскивали. Но нет, и тут всё обошлось. В первый раз он укрылся в лесу, а второй раз, уже на самом побережье, его переодели в женщину и накрасили так же. Благо, что довольно тонкая для мужчины фигура и черты лица позволяли. Он пробыл ею два дня, стараясь реже двигаться и притворяясь, будто не понимает иллиринского, пытаясь не забыться и не выдать себя несвойственными женщине жестами или походкой. А потом преследователи убрались восвояси. Но пока Вильдэрин вместе с артистами не пересёк границу с Сайхратхой, он не чувствовал себя в безопасности.
Оказавшись же здесь, в чужой стране, он не остался без крыши над головой, без заработка и без знакомых, как случалось с иными переселенцами, вынужденными бежать из родных мест. Более того, его терпеливо обучали, что-то объясняли, поясняли, рассказывали, и никто ничем не попрекал. И он сразу же, как и сказал Эмезмизен, угодил в высшие служители Унхурру, хотя даже священный путь прошёл не полностью, а только последнюю его часть. А ещё совсем скоро к нему должен был приехать его любимый Иннидис, и Вильдэрин мечтал, как наконец прикоснётся к нему, заглянет в зелёные глаза и скажет, как сильно скучал и что до безумия счастлив его видеть!
И после всего этого он сетует на то, что всего-то устаёт от сложностей учёбы и ему не хватает времени отдохнуть?
— Ты прав, конечно, Кудряшка, — признал Вильдэрин. — И я вовсе не думал и не хотел жаловаться и вообще проявлять неблагодарность. Но когда устаю, мой язык несёт какую-то чушь…
— И это мне тоже знакомо, — приятель похлопал его по плечу. — Я тоже жаловался, а потом ругал себя за то, что жалуюсь.
В своей крошечной комнатке, размером не больше того чуланчика, в котором он сначала жил у Иннидиса, Вильдэрин после долгого дня представлял, будто возлюбленный сейчас рядом с ним, а потом засыпал сразу, как только голова касалась подушки. Спал как убитый, если только его не будили кошмары. Он даже едва замечал вездесущую сырость, которая здесь, ниже уровня земли, ощущалась особенно остро.
Эти помещения под храмом с их грубоватой кладкой и низкими потолками казались словно бы чем-то отдельным, даже чуждым самому храму. Святилище Унхурру, просторное и с высокими сводами, было возведено из светлого мрамора, внутренние стены украшались мозаикой и барельефами, длинная колоннада у входа казалась бесконечной, уходящей в горизонт, а у алтаря высилась золотая статуя бога. Но те, кто в нём постоянно жили (таких было очень немного) ютились в тёмных подземных комнатушках. Почему так, Вильдэрину рассказал один из стариков, восьмидесятилетний Галчонок.
Раньше, в былые века, служители культа отрекались от земных богатств и земной славы, соприкасаясь с ними, только когда играли свои роли. В иное время они должны были держаться как можно более скромно, незаметно и стараться не показываться на глаза людям лишний раз. Отголоском тех далёких времён и оставались эти непритязательные бесприютные помещения, уходящие под землю.
