Иннидису назначили штраф в троекратном размере стоимости раба: Вильдэрина оценили в двадцать тысяч аисов, и это ещё с учётом увечий, иначе наложник царицы мог стоить, как утверждалось, от тридцати до пятидесяти тысяч. Также Иннидиса приговорили к символической порке плетью на главной площади Тиртиса — это значило, что вместо него у столба привяжут чучело. Это должно было свершиться завтра утром, а значит, ему предстояло провести ночь в подвале канцелярии, в одном из тюремных помещений.
Эта часть наказания, судя по всему, не вполне устраивала обвинителей, потому что сразу, как её озвучили, Гриссель Лирри подошёл к одному из судей и что-то настойчиво зашептал. Судья в ответ на это гневно поднялся с места и отчеканил:
— Не обсуждается!
Гриссель поджал губы и, проходя мимо Иннидиса, смерил его хмурым и рассерженным взглядом. И хоть Иннидис чувствовал себя неимоверно усталым и больным, но не мог не ощутить толики злорадства: похоже, его обвинители надеялись, что плетью он будет наказан буквально, а отнюдь не символично. И вообще рассчитывали на более суровое наказание.
Они, впрочем, не могли не понимать, что не слишком богатому вельможе вроде Иннидиса сложно будет выплатить штраф в шестьдесят тысяч, не обеднев при этом, но, наверное, на то и был расчёт. Иначе зачем бы после суда к нему подошёл Тихлес Хугон и прозрачно намекнул, что ему помогут погасить часть штрафа, если невольник вдруг найдётся. Иннидис притворился, будто не понял намёка, тем более что в своём состоянии и правда понял его не сразу и ничего не ответил Тихлесу.
Он покорно дал стражникам увести себя из залы вниз по лестнице, в одну из тесных каморок в подвале. Там ему выдали жировую свечу — укрепили в подсвечнике на стене, поставили на пол кувшин с водой и заперли дверь, оставив его в одиночестве. На Иннидиса обрушилась темнота, лишь слегка разгоняемая слабым светом свечи, и навалилась тишина, нарушаемая разве что шелестом чьих-то шагов вдалеке. Но сейчас это было именно то, чего он хотел.
Иннидис алчно припал к кувшину с водой, а напившись, растянулся на узкой кровати, покрытой толстым сукном. Судя по всему, его поместили в помещение для знатных заключённых. В каморках для простонародья кровать бы уж точно не стояла. В лучшем случае лежал бы драный вонючий тюфяк, а то и вовсе куча соломы вперемешку с грязным тряпьём.
Он уснул почти сразу — рваным, беспокойным, тяжёлым сном. Но и такой сон был лучше бодрствования, в котором изводила простудная хворь и грызли гнетущие мысли.
Проснувшись, Иннидис почувствовал себя не лучше, а хуже: теперь у него вдобавок ломило кости и ныли мышцы, как это бывает во время горячки. Сколько сейчас времени и настал ли рассвет, он не знал: в каморке без окон было одинаково темно хоть днём, хоть ночью. Только когда за ним явились стражники, чтобы отпустить домой, он понял, что уже день и плетью его чучело уже отходили.
Хиден ожидал его на повозке снаружи и повез в Лиас, но в пути сознание Иннидиса поплыло и померкло, окутанное тьмой. Сколько прошло времени, прежде чем оно вернулось, Иннидис понятия не имел, но, судя по самочувствию, немного. Он попробовал приподняться, но был остановлен властным окриком Хатхиши:
— Двинешься — убью!
На его груди лежали какие-то горячие примочки, а присутствие здесь женщины говорило о том, что запрет на посещения больше не действовал. Это понятно: суд свершился, приговор исполнен, так что он больше не в заключении. Жаль только, что вряд ли надолго. Как только он сообщит, что не способен полностью выплатить штраф, его снова запрут, и уже не в собственном доме, а в долговой тюрьме, где он вынужден будет выполнять какую-нибудь работу в пользу Иллирина. Но до этого ещё было время — на выплату штрафа обычно отводилось до месяца.
— Сколько прошло… — начал Иннидис и, сотрясаясь, закашлялся.
Ну хотя бы голос к нему вернулся! Иннидис всё ещё хрипел, но теперь, по крайней мере, его можно было услышать.
— Сутки, — ответила Хатхиши, догадавшись, о чём он хотел спросить. — Тебя сильно лихорадило, ты бредил. Вчера под ночь, хвала богам, жар ушёл. — Она устало вздохнула, а потом разразилась тирадой: — Нет, ну ты подумай, что за мрази! Они тебя никак прикончить хотели, раз продержали в темнице хворого и в горячке. Такое только подлостью можно объяснить! — женщина помолчала, нахмурившись, потом фыркнула: — Ну или тупостью. Уж не знаю, что хуже.
— Неважно, — прохрипел Иннидис. — Как… Аннаиса?
— Ревёт. Точнее, ревела, когда тебя привезли, а потом уже ничего, пришла в себя.
— Надо бы с ней увидеться.
— Не сейчас, — отрезала Хатхиши. — Сейчас ты выпьешь много снадобий, а потом снова уснёшь. Но я передам ей, что ты пришёл в себя, чтоб не волновалась.
— Хорошо… Спасибо.
— Уже думал, что будешь делать дальше?
— Да, но ничего стоящего не придумал. — На самом деле большую часть времени он размышлял, как так сделать, чтобы Ви успел уехать из Иллирина прежде, чем его отыщут. А вот позаботиться о своём будущем почти не пытался. Так стоило ли недоумевать, что ни одной умной мысли в голове так и не родилось? — Кажется, меня ждёт долговая тюрьма…
Хатхиши вздохнула и ничего не ответила. Да и что она могла сказать?
Спустя неделю Иннидису стало заметно лучше. Простудная хворь ушла, голос вернулся, и он чувствовал бы себя полностью здоровым, если бы не остаточная слабость. Но главное, вернулась ясность мыслей, и он наконец решил сделать хоть что-то и собрать хотя бы часть штрафа. Тех его сбережений, которые не имели отношения к наследному имуществу Аннаисы, набралось чуть больше десяти тысяч. Ещё несколько тысяч можно было вывести из торговли, что он и так собирался сделать, ещё когда надеялся, что успеет уехать в Сайхратху.
Оставалось найти сорок с лишним тысяч, и это казалось безнадёжной затеей. Даже когда Реммиена решила помочь и заплатила за своё пока ещё не законченное ростовое изваяние целых шесть тысяч, что было раза в три больше его стоимости, даже когда немного помогли друзья, оставшаяся сумма штрафа все ещё выглядела неподъемной. Когда подошёл срок его уплаты, Иннидису недоставало тридцати с лишним тысяч, и взять их было уже неоткуда.
Аннаиса сама просила продать имущество, чтобы вывести деньги из её наследства, и он сделал бы это, если б был уверен, что потом сможет восстановить если не всё, то большую часть потраченного. Однако уверен он в этом не был, а ввергать племянницу в разорение из-за недальновидных решений опекуна было по крайней мере нечестно.
Соразмерно неуплаченной части штрафа Иннидису назначили два с половиной года долговой тюрьмы и работ по реставрации горельефов и мозаики в древнем храме Кууррина, что на окраине Тиртиса.
Два с половиной года! Как ни странно, в первые минуты Иннидис воспринял это известие со смиренной обречённостью. Вероятно, потому что успел подготовиться к мысли о будущей несвободе. Однако в следующий час им овладело возмущение, граничащее с гневом. В ярости он даже смахнул с полки глиняные скульптурные эскизы — большая часть из них разбилась, и оттого он разозлился ещё сильнее.
Будь прокляты эти ублюдки из Аккиса! Ведь яснее ясного, что это по их прихоти ему назначили откровенно завышенный штраф, в том и заключалась их месть. Как ни претило Иннидису рассуждать о Ви как о предмете, однако, если смотреть отстранённо, для получения взыскания оценивать раба должны были по средней стоимости подобных ему невольников, независимо от того, кто и чьим наложником был. А изувеченный раб для утех никак не мог стоить двадцать тысяч аисов. Десять — самое большее. И вообще-то штраф в таких случаях далеко не всегда назначался в тройном размере. Чаще всё-таки в двойном. Но проклятые Геррейта или их доверенные расстарались, видят боги!
Иннидис не знал даже, на кого больше злится: на этих вельмож за их подлую месть или же на себя за то, что заболел так не вовремя и потому не смог как надо защититься в суде. А теперь уже было поздно, гневом ничего не исправить. Как и непрестанной тоской, в которую его ввергало даже не то, что он проведёт взаперти два с половиной года, а то, что не сможет уехать к Ви и даже сообщить ему об этом. И парню неясна будет причина, и может быть, он решит, что его тревожные сомнения были вовсе не надуманными, и Иннидис действительно решил отказаться от него, и не так уж он Иннидису был дорог.
