Если б не эти мучительные раздумья, мысль о заключении воспринималось бы легче. В конце концов, почти наверняка его поместят в приличные условия, да и работать он будет не на каменоломнях с приисками. За это в который уже раз следовало поблагодарить своё благородное происхождение. Будь он простолюдином, и срок оказался бы длиннее, и заперли бы его в каком-нибудь тесном зловонном бараке вместе с десятками других таких же несчастных, и работать пришлось бы в таких местах и так, что выжить к концу срока было бы большой удачей. Но, к счастью, он всё-таки родился вельможей и находился под защитой негласной традиции: знатных людей, если только они не совершили чего-нибудь по-настоящему страшного, нельзя было содержать в совсем уж дурных условиях и убивать работой. Ведь стоило поступить так с одним господином, и у других уже не останется уверенности, что при случае так не обойдутся и с ними. Сановники же и судьи, равно как и высшие законники, и главные распорядители казней и тюрем сами принадлежали к высокому сословию и были не враги самим себе.
Иннидису даже милостиво дали сутки на сборы — он мог выбрать несколько небольших предметов, в том числе из одежды, которые дозволялось взять с собой в заключение. Ему не пришлось долго думать: он взял много бумаги, угля для рисования, пару книг и сменную одежду. Оставшуюся часть суток потратил, прощаясь с садом, в котором уже облетели персиковые деревья, зато зелень олив стала ярче. Прощался он и с домом, где ему было так хорошо, и со статуей Ви-Лиирруна, при взгляде на которую щемило сердце, и, главное, с домочадцами. Он ещё долго их не увидит.
Городские стражники пришли за ним на следующее утро и весьма почтительно сопроводили до повозки и дальше — в небольшой крепостной замок, построенный ещё несколько веков назад (возле него тогда и стал разрастаться Тиртис), а ныне превращённый в тюрьму. Там Иннидиса поместили в небольшую комнату с грубыми каменными стенами, окном с решёткой и ставнями и двумя вполне сносными кроватями. Здесь также имелся стол со скамейкой, а к стене крепилась чаша для умывания.
Его соседом и товарищем по несчастью оказался конопатый парнишка, ещё даже не достигший совершеннолетия, которого заперли здесь по воле его же родичей и, как утверждалось, для его же блага. Чтобы образумить.
Он рассказал Иннидису, что вёл очень весёлую жизнь, делал ставки на аренных боях и играл в кости, частенько ездил гулять в столицу, кутил с приятелями в тавернах и расплачивался за всех, дарил дорогие подарки девицам в публичных домах… И всё это за счёт тётки и дяди, у которых жил после смерти своих родителей. Помимо тех денег, которые они ему выделяли, он у них ещё и подворовывал, и оба время от времени недосчитывались своих драгоценностей. Когда поняли, куда деваются из дома дорогие вещицы, то подали на собственного племянника в суд, и его на год заперли в долговую тюрьму. Для острастки. Ясно было, что за год, через день работая в городской канцелярии и выполняя мелкие поручения, ему всё равно было не выплатить всю сумму долга. И заперли его здесь, чтобы он якобы понял, что деньги достаются не просто так.
— Такая чушь! — возмущался парень. — Можно подумать, они сами что-то делают! Получают доход со своих земель и живут в своё удовольствие. Так ещё и моё наследство в их власти! Это же нечестно! Почему, чтобы сидеть в долговой тюрьме или становиться конным воином, я достаточно взрослый, а чтобы распоряжаться своим имуществом — нет? По сути, своими действиями я всего лишь восстановил справедливость! Воспользовался деньгами, которые и так должны были принадлежать мне!
Вот и Иннидис думал, что просто восстанавливал справедливость... Он и сейчас был в том уверен и чуть не расхохотался, сопоставив свои и парнишки размышления. Хотя смех вышел бы горьким. Должно быть, зачастую преступники вполне искренне считают себя невиновными, и Иннидис тут не исключение. Но, положа руку на сердце, он и правда подделал документ и пошёл на нарушения, когда оформлял купчую и последующее освобождение. А потому с позиции бездушного правосудия был ещё как виновен. Но если бы он продолжал следовать закону даже тогда, когда над Ви нависла настоящая опасность, то на Иннидиса легла бы вина уже в его собственных глазах.
Пареньку оставалось сидеть в заключении всего месяц, и он вовсю мечтал, как выйдет, дождётся совершеннолетия, и «тогда они узнают». Что именно они должны будут узнать, он, впрочем, не уточнял. А вообще у Иннидиса сложилось впечатление, что в канцелярии были бы только рады наконец-то избавиться от навязанного судом работника, который вечно что-то путал или забывал.
С долговыми тюрьмами для знати часто возникали подобные несуразности. Было непросто подобрать для благородных господ работу, не унижающую их достоинство и с которой они бы при этом справлялись. Ладно если аристократ владел каким-нибудь искусством, как Иннидис, или был врачом, учителем, хорошим переводчиком или каллиграфом — тогда проблем не возникало. А вот если в долговую тюрьму попадал землевладелец, живущий только за счёт своих земель, воин или некогда богатый наследник, промотавший состояние, то подобрать им занятие оказывалось куда сложнее.
Вечно недовольный скучный стражник, который всем видом демонстрировал, как ненавидит свою унылую службу и знатных заключённых, с которыми даже не понаглеешь и попробуй только ударь или нагруби, каждый день сопровождал Иннидиса к старому храму, а потом обратно к крепости.
Два этих древних здания находились не очень далеко друг от друга, примерно в получасе ходьбы, так что добирались до них пешком, но Иннидиса возможность прогуляться только радовала. Если бы не безутешная, неотвязная тоска по Ви и не разлука с домочадцами, подобное заключение он счёл бы мягким. Таким оно, по сути, и было. Труд по реставрации горельефов под началом главного зодчего провинции Якидис оказался небезынтересным, а работа над мозаикой, совершенно для него новая, и вовсе увлекла так, что ради этого занятия он готов был задерживаться в храме до темноты, а приходить туда на заре. Однако у приставленного к нему стражника были иные распоряжения, и к тому же он вовсе не горел желанием подниматься до рассвета вместе со своим благородным узником или потом вести его назад во мраке.
Когда конопатого паренька выпустили, Иннидис остался в тюремной комнатёнке один, и это его полностью устраивало. Порой товарищ по несчастью утомлял пустой болтовней, теперь же вечерами можно было или читать, пусть даже при свете свечи быстро уставали глаза, или мечтать о встрече с Ви.
Иннидис неоднократно слышал, что со временем тоска по возлюбленным, когда их долго не видишь, становится глуше, пока не исчезает вовсе. Но, видимо, не в его случае. Томление по Ви с каждым днём только усиливалось. Его бросало от светлых надежд на радостную встречу к мрачной уверенности, что Вильдэрин его не дождётся, а потом вновь окрыляли мечтания. Такие резкие перепады между отчаянием и надеждой сводили с ума и сильно истощали и без того измученный разум.
Он тщательно подсчитывал, сколько прошло времени и сколько ещё осталось, отмечая истекшие сутки на отдельном бумажном листе, и для интереса сопровождал каждый день каким-нибудь крошечным символичным рисунком, характеризующим его: дождь, солнце, особенно унылый стражник, вкусная еда, отвратительная еда, красивый рассвет… Двух сторон одного листа хватило на два месяца, и первая сторона второго листа уже также была заполнена.
Шёл четвёртый месяц заключения, снаружи вовсю благоухала весна, и ежедневные прогулки от крепости к храму и обратно теперь доставляли Иннидису ещё больше удовольствия, чем прежде.
Раз в месяц конюх Хиден привозил письмо от Ортонара: Иннидису разрешено было получать послания от управителя, но только от него и только потому, что он отвечал за дом и хозяйство, пока господин в тюрьме, а следовательно, и за благополучие юной госпожи Аннаисы. Ортонар подробно и деловито докладывал о домашних делах и кратко приводил данные счетовода, который на время получил право распоряжаться оставшимися деньгами Иннидиса в размере, необходимом для содержания хозяйства, домочадцев и оплаты собственных услуг.
