Гао мечтал о власти, о влиянии, о том, чтобы его имя звучало громче, чем имя его отца. Но брак с Цинмэй лишь упрочит его положение в обществе, однако не продвинет вперед в его честолюбивых замыслах. В его голове зрел план, дерзкий и опасный, но суливший небывалые высоты: не запятнав свою репутацию, получить от брака с Сюань Цинмэй все возможные выгоды, а потом осторожно избавиться от супруги. Иметь потомство от тощей пигалицы не входило в его планы.

— Семья Сюань богата, но слаба. Но мы пока ещё не связаны браком с домом Сюань. Девятихвостая лиса, конечно, снится не к добру, Шаньгуань, однако не думаю, что это прямое указание на недоброе предзнаменование. Скорее, это отражение их внутренних страхов. — Шаньцы вздохнул. — А ты твердо решила выбрать Сюань Ли?

— Его мамаша уговорила меня, сказала, что именно Сюань Ли станет главой рода.

— Но Сюань Си старше.

— О нём все говорят, как о полном ничтожестве. Я расторгла помолвку и правильно сделала.

— А тебя не удивило, что сегодня он сходу назвал никому не известную хронику и явно угодил старейшине?

— Плевать. Это пустяки.

— Значит, тебе по душе Сюань Ли?

— Не больше, чем тебе — его сестрица Цинмэй. Главное, чтобы за ней дали Дальние штольни, а Ли стал наследником.

Гао Шаньцы лишь усмехнулся в ответ. Он знал, что в этой игре у каждого свои мотивы, и что за словами сестры скрывается отнюдь не забота о его счастье, а всё тот же трезвый расчёт. Он был готов играть по правилам сестры. По крайней мере, до тех пор, пока это не противоречило его собственным интересам. Однако…

— По-моему, ты поторопилась. У этого Сюань Си странное выражение лица…

— Мне безразлично его выражение лица, — перебила Шаньгуань.

— Ну…что ж, ладно.

Шаньцы знал, что сестрица Шаньгуань никогда не слушала ничьих советов. Она вообще никого никогда не слушала. Шаньцы помнил, как пытался уберечь её от необдуманных поступков, от рискованных предприятий, но все его слова разбивались о глухую стену её упрямства. Она всегда поступала по-своему, невзирая на последствия. Сам же Шаньцы был уверен, что поспешный брак сестры с Сюань Ли — может стать ошибкой. Он хорошо знал Сюань Ли, помнил его ещё мальчишкой — самоуверенным, нагловатым, стремящимся к власти любой ценой. Сейчас же это переросло в нечто большее — в жажду влияния и признания, ради которых Сюань Ли готов был на все.

Но по сути, Сюань Ли был также бездушен и холоден, как и Шаньгуань, и можно было предположить, что две хладнокровных змеи не укусят друг друга, но Шаньцы опасался, чтоупрямство сестры в этом браке сыграет с ней дурную шутку. К тому же с помолвкой и браком следовало бы подождать до тех пор, пока Сюань Ли действительно станет главой семьи. К чему спешить?

Шаньцы как-то пытался поговорить с сестрой, предостеречь её, но Шаньгуань лишь отмахивалась, называя его опасения глупыми и необоснованными. Она не была ослеплена Сюань Ли, видела в нём лишь блеск и богатство, не замечая тёмной стороны его души. Шаньцы чувствовал, что к сестрице приближается беда. Но как остановить Шаньгуань, если она сама ничего не желает слушать?

И Шаньцы махнул рукой на свои опасения: не настолько он любил Шаньгуань, чтобы лишний раз беспокоиться из-за неё.

Лис мысленно переместился в дальний павильон, в спальню сестрицы Цинмэй. Сестра сидела за чаем с тетками Циньян и Циньдянь, которые в унисон хвалили племянницу, предрекая ей прекрасный брак с Гао Шаньцы. Тетушки не умолкали, щебеча о неслыханной удаче Цинмэй.

— Я уверена, Гао просто обожает вас, Цинмэй!

— Да-да, все видно по его лицу! Едва он увидел вас впервые, в лице переменился! Видно, что вы просто поразили его! Да и как иначе? Разве он мог не заметить вашу красоту и прелесть?

Знали бы они мысли жениха! Лис не удержался от тихого смешка, который, к счастью, потонул в щебетании тётушек.

Цинмэй сделала глоток чая, стараясь скрыть раздражение. Гао Шаньцы… Он казался ей красивым, но словно сонным, ив его словах не было ни пыла влюбленного, ни чувственной страсти!

— Тётушки, право, вы преувеличиваете, — мягко возразила Цинмэй, ставя чашку на стол. — Гао Шаньцы — достойный человек, но…

— Но? — хором переспросили тётушки, склоняясь ближе. — Но что, дорогая? — Тетушки обменялись многозначительными взглядами.

Цинмэй вздохнула.

— Я хочу, чтобы меня ценили не за приданое и положение в обществе, а за острый ум и красоту, и чтобы жених видел во мне не просто выгодную партию, а родственную душу и ценил мои таланты, — ответила она, стараясь придать голосу безразличный тон.

— Глупости, Цинмэй! — воскликнула Циньян. — Гао Шаньцы — прекрасный выбор! Он богат, влиятелен и…

— …и его отец — важный чиновник, — подхватила Циньдянь. — Ты должна подумать и о своей семье, Цинмэй. Этот брак принесет нам всем большую пользу.

Цинмэй снова пригубила чай, стараясь скрыть раздражение за напускной улыбкой. Как они могут быть так ослеплены богатством и положением Гао Шаньцы? Ей было тошно от их вечной лести и комплиментов. Будто она сама не понимала, что её выдают замуж ради укрепления семейных связей и увеличения капитала!

Цинмэй поставила чашку на стол, фарфор звякнул, нарушая благодушную атмосферу. Она подняла глаза на тётушек.

— Вы думаете, он правда ценит меня? — тихо спросила она.

Тётушки переглянулись, обмениваясь нечитаемыми взглядами. Потом старшая, тетушка Циньян, мягко коснулась её руки.

— Цинмэй, девочка, — проговорила она, — ценность женщины не измеряется в шелках и украшениях, а в умении хранить очаг и дарить тепло.

Младшая тётушка, более прямолинейная, добавила:

— Мужчины, дитя мое, существа простые. Если ты заботишься о нём, если дом его полон уюта и покоя, он будет ценить тебя.

Цинмэй нахмурилась. Слова тётушек казались ей устаревшими, словно выцветшая парча. Она хотела чего-то большего, чем просто быть хранительницей очага. Ей хотелось, чтобы её ценили за ум, за талант, за ту искру, что горела в её душе! Но как объяснить это женщинам, чья жизнь прошла в тени мужских амбиций?

Взгляд её упал на расписную ширму в углу комнаты. На ней была изображена женщина, играющая на гуцине. Ее пальцы легко касались струн, и казалось, что мелодия льется прямо из ее сердца. Цинмэй вздохнула. Вот кем она хотела быть — свободной, талантливой, ценной самой по себе!

Тётушки не могли сказать ей правду о том, что Цинмэй не очень-то красива, лишена дарований и ума, и продолжали уверять племянницу в её несуществующих достоинствах. Их ложь, как мягкий шелк, окутывала ее, убаюкивала, не давая почувствовать жесткую реальность мира. Мира, где ценится изящество, остроумие и проницательность, а не наивные грезы о несуществующих талантах и недостижимом величии.

Цинмэй жила в коконе иллюзий, пропитанном горькой фальшью. Ее дни проходили в бесплодных попытках проявить талант. Она пыталась рисовать, но краски ложились уныло, лишенные живости. Она пробовала играть на цитре, но пальцы неуклюже спотыкались о струны, извлекая лишь нестройные звуки. Она писала стихи, но образы выходили банальными и невыразительными.

Тётки прекрасно знали, что пробка никогда не станет свинцом, и всегда будет плавать по поверхности. Искать искру таланта в углях посредственности — занятие столь же бесплодное, как попытка высечь пламя из воды. Попытки превратить бездарность в одарённость сродни алхимическим опытам по превращению свинца в золото. Можно сколь угодно долго полировать деревяшку — она никогда не приобретет твёрдость и блеск драгоценного камня.

Однако обе тётки прекрасно знали и другое: в доме Сюань они обе — приживалки, и их благополучие напрямую зависело от благорасположения их сестрицы Сун Циньин и её никчёмной дочки.

Между тем голос госпожи Сун Циньин слышался теперь с конюшни. Она говорила с Сюань Лунцао, чей голос Лис теперь безошибочно опознал.

— Я не желаю больше видеть его в доме. Делай что угодно, но Сюань Си не должен вернуться в дом.