Впрочем, Лис не стал отвечать. Зачем глупцам слова Истины? Учить их бессмысленно: не стоит сеять зерна мудрости на бесплодной почве, они всё равно не прорастут…

— Ты что, делаешь вид, что не слышишь нас? — девушка и юноша, став вплотную, перекрыли мостик, по котором собирался пройти Лис.

«Ну, вы пока ничего разумного и не сказали», — пронеслось в голове Лиса. Он сделал шаг назад.

— Вы напрасно толпитесь вдвоём на столь хлипком мостике, — негромко заметил он, незаметно щелкнув пальцам в рукаве халата. Опоры моста резко подломились. Стоящие на нём только вскрикнули и тут же оказались в холодной воде посреди обломков перил и листьев лотоса. — Ну вот, говорил же! Надеюсь, тут неглубоко? — и, увидев, что свалившиеся встали в воде, которая едва доставала им по пояс, Лис, размышляя о том, что некоторые девицы некрасивы независимо от того, подведут ли брови или начисто умоются, двинулся дальше по дорожкам и наконец добрался до своей комнаты.

Нельзя сказать, что Сюаня в поместье ценили. Ему достался закуток в Западном павильоне, который примыкал к службам. Здесь целый день стоял гвалт прачек и кухарок, ругань погонщиков быков, ржание лошадей и мычание быков. Единственным приятным звуком Небесному Лису показалось пение петуха: оно пробуждало сладостные воспоминания о годах юности на земле, когда иногда он, юный трехсотлетний лис, позволял себе полакомиться сочной курятиной…

Эх, молодость! Тогда мир казался таким ярким! Восходящее солнце, поля, полные дичи, и стаи глупых кур, беспечно разгуливающих по дворам. Воспоминания о земных радостях накатывали волнами. Как сладок был вкус курятины! Как приятно было ощущать тепло живой плоти в своих зубах! Как весело было гонять перепуганных кур по двору!

Хусянь давно достиг совершенства и бессмертия, но что скрывать, восседая на облаке, сотканном из чистейшей ци, он чувствовал себя скорее наблюдателем, нежели деятельным участником мироздания. Небесная жизнь полна ограничений и условностей. Бесконечные медитации, полировка ауры, философские диспуты с другими небожителями — все это, несомненно, возвышало дух, но не согревало душу, а небесные фрукты, какими бы сочными и спелыми они ни были, не могли сравниться с курочкой, приготовленной на костре в глухом лесу.

Лис ностальгически вздохнул. Возможно, случившееся промыслительно. Стоило сцепиться с Синьцзюнем, чтобы вспомнить вкус настоящей жизни и, может быть, даже поймать пару-тройку жирных курочек. В конце концов, даже небожителям хочется иногда немного пошалить…

Двери распахнулись. На пороге возник человек средних лет. Память покойника была темна. Кто это? Лис вежливо поднялся и поклонился старшему. Он не решился спросить, с кем говорит, полагая, что этим выдаст себя, но молча ждал.

— Господин Сюань велел вам передать, чтобы завтра в час Петуха вы должны быть на семейном собрании, а через три дня выехать на турнир, а после турнира оставаться в академии. Вам разрешено взять гнедую кобылу Мадань.

— Хорошо, — кивнул Лис. Он всё ещё не знал, с кем говорит, а его собеседник, не обременяя себя дальнейшей беседой, развернулся и вышел.

После этого короткого разговора Лис понял, что обрывков памяти покойника ему катастрофически недостает. Он не понимал слишком многого. Каково положение Сюаня в доме? Кто его невеста? Почему она отказалась от брака? Это же скандал. Кто те люди на мосту, и почему они позволяли себе глумиться над ним? С кем он сейчас говорил? Необходимо было разобраться во всем досконально, а для этого нужны были не жалкие две души, оставшиеся в теле, а душа дао, которая сейчас превратилась в бесприютного голодного духа.

Духа вообще-то нельзя было беспокоить людям, но Лис бестрепетно зажёг благовония и забормотал молитву, призывающую дух в тело. Вскоре перед ним возник ёгуй, полупрозрачная копия Сюаня.

— Расскажи о себе. Что с тобой случилось?

Призрак рассказал. Сюань Си был сыном старшей рано умершей жены отца. Второй брак и две наложницы принесли отцу Сюаня ещё двоих сыновей и двух дочерей. Сюань Си, хоть и сирота, как сын старшей жены должен был унаследовать большую часть имущества семьи и стать её главой. И понятно, что ненависть мачехи и наложниц отца, словно ядовитый плющ, оплела его сердце, удушив надежду на тепло и ласку.

Их наговоры породили неприязнь отца к сыну. В итоге травили и унижали Сюаня Си даже слуги. Каждый день был наполнен горечью, каждый вздох — отчаянием. Си научился прятать боль за маской безразличия, но сердце кричало от невыносимой тоски. Как же больно осознавать, что в этом огромном мире для него не нашлось места, где он мог бы почувствовать себя в безопасности.

Воспоминания проносились перед Лисом стаей разъяренных шершней. Каждый эпизод — как укус, болезненный и унизительный. Каждое утро начиналось с предчувствия нового унижения. Они наслаждались его болью, смаковали каждую слезу, каждое слово, вырвавшееся в порыве отчаяния. Он был для них развлечением, игрушкой, объектом для насмешек.

Дядя Сюань Цинь избивал его, после каждого избиения он прятался в амбаре, зарывшись в сено. От страха и боли всё тело дрожало, а в голове пульсировала только одна мысль: «Почему? Почему со мной так поступают? Что я сделал не так?» Сынки дяди сталкивали его в пруд. Этот ледяной кошмар преследовал Си годами. Каждый раз, когда он видел пруды, его охватывал ужас. Сынки дяди Циня хохотали, наблюдая, как он барахтается в ледяной воде, пытаясь выбраться. Никто не помог. Никто не протянул руку.

Сестра Сюань Цинмэй списывала на него все свои пакости и провинности, зная, что никто не поверит в его невиновность. А мачеха Циньин… Ее Си ненавидел особенно сильно. За ее лицемерную доброту, за фальшивую улыбку, за скрытую в глазах злобу. Она плела интриги, распускала слухи, подставляла его при каждом удобном случае. А когда этого показалось мало, решила избавиться от нежеланного пасынка навсегда. Си помнил этот горький привкус в чае, внезапную слабость, потемнело в глазах…

Тогда он чудом выжил.

— И каждый раз, когда я думал, что хуже быть не может, жизнь подбрасывала новое испытание. Словно я был любимой игрушкой судьбы, которую она с наслаждением ломала, склеивала и снова ломала.

— Кто тот человек, что сейчас заходил ко мне?

— Сюань Лунцао, троюродный брат отца. Он никогда не оскорблял меня, но въявь презирал. Он всегда так себя вёл. На кобыле Мадань вам никуда не уехать. Она совсем лядащая.

…В академии его не считали ни воином, ни мужчиной. Каждый день был борьбой за выживание, за крупицу уважения, за право просто существовать. Он был тенью, призраком, незаметным в круговороте воинских тренировок. Лишь тишина старой библиотеки давала ему утешение, запах пыльных свитков и потрепанных книг был приятнее, чем злобные взгляды и насмешки. Сюань изучал забытые языки, тайные искусства и стратегии великих полководцев прошлого. Как выстоять, когда нет ни единой опоры? Как не сломаться под тяжестью всеобщего осуждения? Невеста? Он был помолвлен с девицей Гао Шаньгуань, но она сказала, что никогда не станет его женой.

В глазах призрака отражалась неизбывная тоска, в голосе — тихая мольба о сочувствии. Он искал хоть искру тепла, хоть лучик света в этой непроглядной тьме. Но находил лишь холод, лишь отчуждение. Зачем жить, когда жизнь — непрекращающаяся боль? Зачем жить, когда каждый вздох пропитан горечью неприятия? Этот вопрос эхом отдавался в его голове, не находя ответа. И в этом молчании, в этой безысходности рождалось отчаяние, поглотившее его целиком.

Лис мрачно вздохнул. Человек мог бы солгать ему, но мёртвые духи обречены на истину, они не могут исказить правду, даже если захотят…

После прощания с голодным духом Лис уединился в комнате Си и оглядел доставшуюся ему оболочку в небольшом зеркале. Лицо, довольно привлекательное, хранило следы многодневной бессонницы, руки едва сжимались в кулаки, в коленях ощущалась дрожь. Душа дао покинула это тело, но две другие оставались, тусклыми фонарями освещая бескрайнее море души.