Впрочем, на подъезде к Михайловскому всё переменилось — здесь всюду стояли экипажи, дворец светился каждым окном. Меня тут же встретил лакей, вызвавшись проводить до гостевой, где все и собрались. Музыка слышалась уже издалека, предчувствуя скорую головную боль, я не торопилась — разглядывала картины, великим множеством развешанные на стенах. Из всего искусства меня в большей степени привлекала именно живопись, затем — поэзия, музыка же была в самом конце списка, я, по правде, не освоила ни один музыкальный инструмент, что выставляло меня в не лучшем свете.

В одной из зал мой взгляд зацепился за огромное полотно. Его ни с чем нельзя было перепутать — «Девятый вал» Айвазовского. Сердце замерло, а потом пустилось вскачь — я, не задумываясь, подошла ближе, и волны захлестнули меня — кажется, я даже почувствовала запах моря.

— Разве она не должна быть в Зимнем дворце? — спросила лакея, но ответил мне вовсе не он:

— Тётушка попросила её на время.

Обернулась. Напротив картины, на расположенной в нише скамейке, сидел Демид Воронцов.

— Добрый вечер, ваша светлость, — присела в реверансе. — Простите, что нарушила ваше уединение…

— Ничего. Мне уйти?

— Это я должна, — его предложение несколько смутило. Всё же я не такая грубиянка, чтобы выгонять его, когда он пришёл первым.

— Нет, мне приятна ваша компания.

— Почему вы не с остальными гостями?

— Быстро устаю от общества.

Странно, он показался мне тем ещё франтом, любителем шумных развлечений и щегольства.

— Понимаю, — кивнула, вернув всё внимание картине.

— Что вы чувствуете?

— Что?

— Ваши чувства при виде картины? Эта бушующая стихия…

— Мне страшно, — призналась. — Мы — лишь крохотные песчинки, ничтожнейшие из созданий.

— Вас это печалит? — он не подходил ближе, так и сидел на скамейке за моей спиной. Это, на удивление, не вызывало дискомфорта, было даже как-то привычно. Мы уже были в похожем положении — тогда, на постойном пункте, когда я точно также созерцала искусство — истинное, не перенесённое на полотно, а князь стоял за спиной, словно бы разделяя со мной этот момент.

— Печалит? Не думаю… Скорее восхищает, — я обернулась. Князь задумчиво рассматривал картину, лицо его поначалу показалось мне нечитаемым, равнодушным, но затем вдруг грустным — на мгновение. — А вы? Что вы чувствуете?

— Ничего, наверное.

Он хмыкнул. Казалось, этот факт его удручал.

— Разве это возможно? Тогда почему вы здесь? Не для того ли, чтобы окунуться в эти эмоции?

— Для этого, — не стал отрицать. — Но я ничего не чувствую. Картина как картина. Вижу мазки, вижу цвета, понимаю — да, талантливо, но эмоции?.. Нет, отнюдь.

— Вы просто неправильно смотрите, — я снова вернула внимание картине. — Подойдите сюда, — пригласила. — Не так важно исполнение, не важен исполнитель, важно то — что художник изобразил.

— И что же он изобразил?

— Человеческую ничтожность конечно же! Представьте себя — там, на этом плоту. Вы ничего не можете противопоставить стихии. Ваше ничтожество лишь доказывает Его силу, ведь кто управляет этими волнами? Кто решает, выживите ли вы или вас утащит на одно? Только Он. Он создал море и волны, и Он создал того, кто смог запечатлеть их на полотне так искусно, что кажется, будто они настоящие.

Я закрыла глаза и, немного расставив руки, вдохнула полной грудью. Тут же услышала, как шумно вдыхает князь, повторяя за мной.

— Да, я зачерствел, — проговорил он вдруг, вставая. — Кажется, мне нужно чёткое руководство, как воспринимать живопись.

— С благодарностью, — сказала просто. — Я думаю, в этом ваша проблема, вы просто неблагодарны, воспринимая всё вокруг — как данность.

— Меня чаруют ваши мысли — словно глоток свежего воздуха.

— Только не начинайте про юность, ваша светлость, — закатила глаза.

— Однако на вашу юность я и списываю подобное. В один момент — хочешь того или нет — всё становится ничем иным, как данностью, обыденностью.

— С вами невозможно вести беседу, — вздохнула. — Мы можем продолжить её через десять лет, когда вы перестанете всё списывать на мой возраст и, наконец, обратите внимание на то, что давно уже потеряли гибкость ума и способность широко мыслить. Но, поверьте, это излечимо. И простите, — опомнилась, — за прямоту.

— Очаровательно, — улыбнулся князь. — Идёмте, я провожу вас.

— Меня есть кому… — обернулась, но в зале нас было только двое — лакей успел куда-то уйти. — Что ж, извольте. Это не будет выглядеть дурно?

— Здесь — нет. Я бы не отнёс Кружок к тому ряду светских мероприятий, после которых идут столь грязные пересуды, что от них годами не отмыться. Тут, скорее, каждый друг другу — друг, пусть нередко с разными политическими взглядами и готовыми стреляться после всякого мало мальского дискурса.

— Неужели здесь и правда так любят дуэли?

— О-о, Лизавета Владимировна, это буквально — любимое развлечение света, при том с момента, как их запретили, они лишь участились.

— А вы? Вы участвовали в подобном «веселье»?

— Нередко, — не стал отрицать князь, — это увлекает, в какой-то момент даже вызывает зависимость, а избавиться от этой привычки нелегко, впрочем, уже давно у меня не было поводов.

— А какой повод — наиболее частая причина? — стало любопытно.

— Дамы, конечно, и, — он опередил мой следующий вопрос, — позвольте на этом завершить: дальнейшее обсуждение может выйти за рамки приличий.

Интересно — то, что у князя давно не было поводов для дуэли — это потому, что у него дам давно не было или потому, что он подходит к этому вопросу со знанием дела, то есть — без лишних рисков?

— Я кожей чувствую ваш мыслительный процесс, Елизавета Владимировна, — проговорил князь, посмеиваясь.

— Некоторые вопросы остаются для меня загадкой, — не стала скрывать. — Однако, что ж, раз вы говорите, что разговор может принять неприличное русло, нам его, конечно, лучше избежать.

— Как благоразумно, — он продолжал веселиться.

В большой гостевой было многолюдно. Участники клуба разбрелись по всем возможным для сидения поверхностям, образовав группки. В углу зала, на невысоком пьедестале, стоял уже знакомый мне Фет — Афанасий Афанасьевич. Он зачитывал опубликованное в последнем выпуске «Современника» стихотворение «Ответ Тургеневу».

— Как хорошо написано, — отметила тихо князю.

— В поэзии, признаюсь, я тоже не силён, — проговорил он.

— Кузина! — вдруг вырос передо мной молодой мужчина. Он взял обе мои руки — я не успела и глазом моргнуть! — и поцеловал их. — Как я рад нашей встрече!

Оторопев, я не нашлась, что сказать. Руки, уже свободные, машинально спрятала за спину и даже отступила, бессознательно прячась за Воронцовым.

— Лизавета Владимировна, — проговорил князь, — хочу представить вам князя Сан-Донато, Павла Павловича Демидова.

В голове всё закрутилось: Сан-Донато… Демидов-Демидов-Демидов… А! Боже, и почему я сразу не догадалась?

— Кузен, — присела в реверансе. Это же Павел — сын старшей сестры моей матери. — Как матушка?

— Строжайше наказала мне увидеться с вами, если окажусь в Петербурге, и вот — какое совпадение! Я как узнал, что вы будете здесь сегодня — тут же примчался. Вы задержались, я — право — начинал волноваться. Вы так очаровательны! Я расспросил про вас, и мне тут же указали, как я смогу узнать вас среди гостей.

— Приятно слышать… — его бодрый напор насильно вытаскивал меня из тихой гавани моего сознания. — Что же…

— Позвольте я уведу её сиятельство? — обратился он к князю. — Прошу прощения, Демид Михайлович, я так был рад видеть сестру, что вовсе позабыл поздороваться. Сестрица? — он протянул мне руку, и я не знала, как поступить. Пусть он мне брат, но по сути — незнакомец.

— Дорогой кузен, — начала осторожно, — позвольте я расскажу вам про некоторые свои привычки… — я выдавила улыбку, очевидно незаметную для остальных и, попрощавшись с князем реверансом, ушла в сторону вместе с кузеном.