Он вдавил кусок своей ауры в её рану на душе, делая её своей марионеткой, навсегда привязанной к его воле. Кровь текла рекой, пропитывая храм, и под алтарём зашевелились демоны. Их тонкие нити цеплялись за души оргии, оставляя гниющие раны, через которые сочилась его аура.

Инкуб отшвырнул Миратиэль и подозвал Алинаэль и Сирену, его личных любовниц, что принадлежали только ему. Он схватил Алинаэль за волосы, швырнув её к себе, затем впился в Сирену, надрывая её нежную кожу ногтями, пока троица не слилась в хрипящий клубок похоти и боли.

Ворожба копья иссякла к вечеру. Эльфы расходились, их лица искажал стыд. Равей же, окружённый вдовами, и волшебница с юнцами продолжали свои отдельные безумства, пока храм не опустел.

Деревня преобразилась. Тяжесть выживания отступила, и из-под снега пробились первые ростки. Первый день весны стал триумфом инкуба — тихим, коварным и чудовищно сладостным.

Ночь опустилась на деревню, укутывая её в ледяное безмолвие. В своей комнате Миратиэль сидела на полу, поджав бледные колени. В дрожащих руках она сжимала кинжал, его лезвие тускло мерцало в свете одинокой свечи, отражая её лицо — измождённое, с тёмными тенями под глазами, что когда-то сияли верой, а теперь потухли. Она знала, к чему всё привело. Её малодушие, её неспособность сопротивляться демону обрекли всех — друзей, близких, весь её народ — на рабство под его волей. Их души, некогда свободные, теперь осквернены под красочными фракталами его похоти, что она видела на яву. И самое ужасное а этом то, что виной тому была она. Эта мысль жгла её, словно раскалённый клинок, вонзённый в грудь.

Дверь скрипнула, и в комнату вошёл Люпин. Его шаги были ленивыми, небрежными, но в них чувствовалась уверенность хищника, знающего, что добыча никуда не денется. Он остановился, окинув её равнодушным взглядом. Миратиэль сидела на коленях, приставив кинжал к горлу, её грудь вздымалась от рваного дыхания, а в глазах застыла мука — не от страха смерти, а от осознания своей слабости.

Инкуб молчал. Не проронив ни слова, он стянул штаны, бросив их в угол, и растянулся на её кровати. Его обнажённое тело, отмеченное демонической грацией, лежало в расслабленной позе, а член, уже начавший набухать, потихоньку поднимался. Он не смотрел на неё — просто ждал, зная, что её воля давно сломлена.

Миратиэль замерла. Её взгляд метнулся с кинжала на него, затем обратно на лезвие. В его стали она видела своё отражение — жалкое, сломленное существо с растрёпанными волосами и пустыми глазами. Она могла бы оборвать всё: одно движение — и кровь освободит её от вины, от судьбы игрушки в руках демона. Но рука дрожала, а сердце, раздавленное стыдом, не находило в себе сил. Из-за неё её народ стал рабами, из-за её трусости их души гниют в его власти. И даже теперь она не могла предпочесть смерть этому позору.

Кинжал выпал из её пальцев, с глухим стуком ударившись о пол. Звук раскатился в тишине, словно приговор. Миратиэль медленно подняла глаза на Люпина, затем поползла к нему, её движения были автоматическими, лишёнными всякого сопротивления. Она забралась на кровать, оседлав его бёдра, и без единого слова направила его член в себя.

Тишина разорвалась её тихим вздохом, затем стоны становились громче, перерастая в крики наслаждения. Её тело двигалось само, подчиняясь вбитым в него инстинктам. Люпин ухмылялся, его руки грубо сжимали её ягодицы, задавая ритм, пока комната не наполнилась влажными звуками их слияния. Она отдавалась ему полностью, без остатка, её разум растворялся в похоти, которой она не могла противостоять. Каждый стон был признанием её падения, каждый толчок — напоминанием о том, что из-за неё все, кого она любила, теперь игрушки демона, как и она сама.

Когда всё закончилось, Миратиэль рухнула рядом с ним, её тело дрожало от изнеможения. Лицо было испачкано потом, слезами и липкими выделениями, волосы прилипли ко лбу. Она лежала, тяжело дыша, глядя в потолок. Её глаза — мутные, пустые, с едва заметным фиалковым отблеском — отражали лишь тень той, кем она была. В них не осталось ни жрицы, ни воли, только бесконечная вина и покорность. Она не смогла убить себя, не смогла спасти других, и теперь была обречена жить с этим, служа ему до конца своих дней.

Ночь молчала, а кинжал так и остался лежать на полу немым укором её трусости и окончательного падения.

Инкуб.

Глава двадцать вторая.

Праведность.

Утро началось внезапно. Дом инкуба был наполнен жутким криком.

Едва он услышал это, как сразу же вынырнул из моего сна без сновидений.

— Стелла, две комнаты от твоей, — подсказал Тенебрис непонимающему Люпину.

В секунду он вскочил, приказав одежде влезть на его тело, и достал своё копьё.

К комнате Стеллы прибежала ещё и Маэвис. Низкая для дроу волшебница уткнулась в грудь инкуба, так как бежала сломя голову.

Не став распинаться и ойкать, они вместе распахнули дверь и вбежали в комнату Стеллы.

Картина была отвратительной. Дроу была покрыта чёрными жилами и сейчас испытывала явную и ужасную боль, которую не могла сдержать от слова «совсем».

Инкуб кинулся к ней, сорвал одежду и осмотрел агонизирующее тело.

Сейчас с ней происходило что-то совершенно противоестественное. Что-то буквально выжигало её внутренности, начиная от сердца и пробираясь к животу.

Инкуб в полном непонимании обратился в свою аморфную форму и щупальцами проник к несущим артериям через рассыпающееся на глазах тело.

Как только он это сделал, его тело ощутило сильнейшее жжение, как от мощнейшей кислоты. Это было уже что-то абсолютно дикое. Желание отдёрнуть свои щупальца было сильным, но на кону стояла жизнь Стеллы и жизнь его отпрыска, поэтому он стоически терпел, просто прогоняя энергию своей матери по телу.

Одна божественная мана столкнулась с чуждой и начала её преобразовывать.

— Руби её божественный канал, дурень! Не будет канала — мать пауков не сможет дотянуть свои лапки до её тела, — прорычал Тенебрис по ментальному каналу и начал сплетать чары, которые прикрыли от боли основные органы дроу.

Инкуб начал делать то, что было сказано, но Стелла, к сожалению, была не сломлена, и он понял, что ломать души жрецов, выжигая из них куски, — это, мягко говоря, непростое занятие.

Секунда — и он нырнул во внутренний мир Стеллы.

Брусчатка в чёрном лесу образовывала тропинку в две стороны: одна вела в сторону небольшого бастиона с полем брани, где стояли и лежали мечи со стылой кровью, вторая же дорожка шла прямиком в чёрную и бесконечную даль. Именно оттуда и шла нет, сочилась волна чёрных пауков, что перекрывала брусчатку плотным ковром.

Он не стал бездумно рушить то, что тут происходило, и банально пошёл в черноту.

План матери пауков был жутким, безумным и злым. Зрение демона видело потоки злобы и жестокости, что сливались от её последователей в огромное брюхо паучихи. Бог, что явно слабее его матери, но на своей земле, в своём проклятом логове, в окружении своих слуг, она была абсолютным демиургом этого плана.

Инкуб жутко улыбнулся. Достал своё копьё, которое, как он понял, прилипло к его душе. Здесь оно выглядело куда более жутко: искаженный скелет женщины, обтянутый тонкой кожей, с неестественно твёрдыми костями и изувеченным половым органом, стоящим в изголовье клинка, который представлял собой приплюснутый череп с двумя розовыми глазами с каждой из сторон.