С грустью смотрел я в последний раз на нашу большую лодку. Она лежала пустая, никому не нужная, так как была чересчур велика, чтобы индейцы могли пользоваться ею. Она честно поработала: заплатанные борта выдержали до конца, двухдюймовое днище устояло против всех ударов. Внутри лодка позеленела от плесени, опилки свидетельствовали об атаках древоточцев. Первое же половодье унесет ее, похоронит, наполнив песком и листьями, где-нибудь ниже по течению.

— На этой лодке я совершил путешествие, которого никогда не забуду…

Я дождался остальных, и все вместе мы направились к деревне. Как-то не верилось, что мы снова на знакомой тропе. Разлившиеся ручейки заставили нас идти в обход, через лес. Впереди раздавался стук топора; мы направились в ту сторону и вскоре очутились на залитой солнцем прогалине, которую индейцы как раз начали расчищать перед нашим отплытием.

— Юхме! Юхме! Юхме! Юхме!

Старик, увидев нас, уронил топор и настойчиво твердил свое имя; боялся, должно быть, что мы его не узнаем.

А вот и Сэм спешит навстречу, окруженный сворой оголтелых псов. Вид у него ужасно расстроенный, по щекам струятся слезы. Схватив мою руку, Сэм потянул меня за собой, умоляя идти скорее.

Возле конического дома в гамаке под навесом лежала его жена. Я с трудом узнал в ней веселую женщину, которую видел в прошлый раз. Она казалась вдвое старше своих тридцати пяти лет, лицо посерело, на губах запеклась желтая пена. Правое колено и кисть левой руки страшно распухли, точно от яда; бедная женщина не могла пошевелиться.

— Пожалуйста, останьтесь здесь хоть на несколько дней, вылечите ее, — умолял Сэм. — Если она умрет, я больше никогда сюда не вернусь. Брошу все, уйду с вами и поселюсь в саваннах.

Я спросил Сэма, давно ли больна его жена.

— Дней семь. Это Вайяма на нее болезнь напустил. Он подул на нее и говорил какие-то слова[99], потом ушел назад на Эссекибо. С тех пор она болеет.

Я измерил температуру больной: сорок с лишним. Женщина, казалось, обречена… Температура… Что ж, этот симптом мне — увы! — слишком хорошо знаком. Зато остальное — опухоли, рвота — было новостью для меня. Должно быть, болезнь опять видоизменилась; или эти осложнения — результат индейского врачевания?

Я оглянулся. Под соседним гамаком, в котором сидел унылый пятнистый пес, стоял стул, а на нем валялся какой-то плетеный предмет длиной сантиметров двадцать, очертаниями напоминающий рыбу и полный огромных черных муравьев. Они тщетно силились выбраться — только челюсти торчали наружу. Это был «муравьиный пластырь», подобный тем, который многие здешние племена применяют при церемониях посвящения[100], только значительно меньшего размера. Такой «пластырь», вероятно, очень хорошо помогает при ревматизме и мышечных болях, но в данном случае именно он, по-видимому, вызвал опухоли и страшную слабость больной.

Я натер ей колено и кисть жидкой мазью, потом дал принять четыре таблетки сульфатиазола и две атебрина.

— Кто-нибудь еще болел? Как старик Уильям?

— Нет, все, кроме нее, здоровы. Ее вынесли сюда, чтобы ее отец, Маната, мог ее вылечить. Он знаменитый волшебник. Сейчас пошел лекарства искать[101]. Уж он и так, и этак старался, да только чары Вайямы оказались очень уж сильными!

Мне стало не по себе, когда я услышал, что добряка Вайяму незаслуженно обвинили в распространении болезни, от которой он же сам страдал. Теперь, даже если жена Сэма поправится, все равно Вайяму будут считать врагом, а если она умрет, то и его жизнь окажется под угрозой.

Чтобы меньше волновать больную своими посещениями, я оставил Сэму еще четыре таблетки сульфатиазола и попросил его дать их ей на закате. С трогательной благодарностью он обещал выполнить мое предписание.

— И не волнуйся, — добавил я. — К утру ей будет намного лучше!

От Юхме я узнал, что Япумо, Йеимити, Ка’и, Манаванаро — мы рассчитывали, что они помогут нам нести поклажу, — уже вышли вместе с Ионой два дня тому назад. Однако, спустившись к лагерной площадке, мы увидели, что обе мавайянки, расписанные ярко-красными полосами, купаются в реке; значит, их мужья еще вернутся, а не пойдут прямо к миссии. Но они могут прийти через неделю, нам же был дорог каждый час. Правда, все, что мы оставили здесь, включая небольшой запас фариньи на обратный путь через Акараи, оказалось в сохранности, однако наши ресурсы были на исходе. Многое зависело от того, захочет ли Маната уделить нам что-нибудь. Но ведь может оказаться, что у него самого продовольствия осталось в обрез.

Утром часть людей отправилась за вещами, которые накануне мы не успели перенести от порогов; Джордж и Сирил получили задание расчистить площадки на Фаиафюн. Безил и я пошли проведать жену Сэма. Она заметно окрепла и уже сидела в своем гамаке, робко улыбаясь. Однако вся атмосфера в деревне резко изменилась: вернулся Маната.

Он сидел на колоде — свежий, холеный; при виде нас не встал и даже не захотел поздороваться, лишь молча смотрел на Сэма.

Сэм, отводя глаза в сторону, медленно подошел ко мне.

— Маната вылечил ее своим колдовством, — заговорил он. — Не давайте ей больше таблеток. Эти таблетки — вздор.

Вид у него был испуганный и виноватый.

Мы с Безилом переглянулись, потрясенные до глубины души. Все ясно… Маната видел во мне соперника, я уже подорвал его авторитет, вылечив несколько человек, которым он не сумел помочь. Теперь он решил дать мне бой. Малейший неосторожный шаг с моей стороны — и Маната превратится в нашего врага. А это не шутки — он человек могущественный!

Я молча спрятал лекарства в карман. Так или иначе, жена Сэма явно была вне опасности, дело пошло на поправку. Позже, возможно, представится случай продолжить лечение…

Мы побрели обратно в лагерь. Я чуствовал себя скверно. Мы уже не были желанными гостями; хозяева стремились поскорее распрощаться с нами. Пожалуй, теперь даже опасно задерживаться.

…С расчищенного участка на вершине Фаиафюн открылась величественная панорама на запад и северо-запад. Мы переходили вдоль обрыва со скалы на скалу, всматриваясь вдаль. В чистом благоухающем воздухе отчетливо различались зеленые купола деревьев; сложный узор цветков, листьев, ветвей, отсвечивая на солнце, походил на механизм огромных часов с драгоценными камнями. Отдельные кроны, достигавшие почти пятидесяти метров в поперечнике, напоминали большие опрокинутые чаши. Другие, поменьше, были украшены пурпурными, желтыми, белыми звездочками и раструбами.

^{_{Вид с вершины Фаиафюн. На много километров простиралась равнина, переходя вдали в плато. В лесу — на переднем плане — поймы Мапуэры и Буна-вау; дальше — Грязные холмы, Холмы пальмы шиуру, Серра Ирикоуме}}

У самых наших ног изогнулась Мапуэра. Вдоль ее берегов тянулись светло-зеленые полоски — заросли бамбука. Видна была новая расчистка Сэма и клубы дыма в том месте, где под деревьями стоял дом. Дальше волнистый ландшафт подводил к водоразделу, где мы пересекли Акараи; оттуда в обе стороны простиралось нагорье с отдельными пиками, над которыми ползли круглые облака.

За Акараи, между реками Кассикаитю и Камо, высились бледно-голубые вершины Камо-Маунтинс в Британской Гвиане высотой от шестисот до девятисот метров. Глядя в ту сторону, я заметил крохотное белое пятнышко. В тот же миг оно исчезло, но вскоре появилось опять. Так повторялось несколько раз через неравные промежутки времени. Дым от костра? Нет, на таком расстоянии — шестьдесят-семьдесят километров — вряд ли можно увидеть дым. К тому же, откуда костер в этом почти неприступном и совершенно необитаемом краю? А пятнышко все продолжало мелькать.