Мы с Тэннером ходили по селению вместе; где бы мы ни появлялись, нас встречали дружескими улыбками. Индейцы наперебой предлагали нам то одно, то другое, каждый раз убеждая принять подарок. Япумо поманил нас, подвел к своему гамаку и достал сверху двухметровый лук из окрашенного в розовый цвет дерева, пучок таких же длинных стрел, два браслета, трубочку для косички и колчан с отравленными наконечниками.

— Видно, мы им пришлись по душе! — произнес Тэннер задумчиво. — Похоже, мы можем получить здесь все, что захотим. Одно только осложняет дело: как бы они не попросили у нас что-нибудь из тех вещей, без которых нам не обойтись. Лучше спрячьте свой фотоаппарат начальник, пока он им не приглянулся.

— А зачем ты взял трубочку для косички? — полюбопытствовал я.

Тэннер смущенно улыбнулся.

— У нас иногда маскарад устраивают… Вот я ее и нацеплю — то-то смеху будет!

В голубом небе не было ни облачка, солнце стояло прямо над головой — немного позже будет идеальное освещение для съемки цветных фотографий. Я решил вернуться в деревню, как только разберу свои вещи в лагере у ручья; погода за последнее время стала настолько ненадежной, что удобный случай мог больше и не представиться.

В половине четвертого установилось нужное освещение, и я направился в деревню. В этот самый миг в лагерь явилось около десятка мавайянов, и Безил побежал за мной вдогонку.

— Они пришли навестить меня, — объяснил он, — а поскольку мы их гости, следует сохранять с ними хорошие отношения и расплатиться, не откладывая, за все, что мы взяли у них, и за те продукты, которые они для нас приготовили.

Это было некстати, но мне ничего не оставалось, кроме как постараться не затягивать процедуру расплаты. Я достал наши обменные товары и принялся отмерять бисер. Гул восхищения прошел по толпе; в глазах мавайянов я был миллионер, настоящий Крез[67], человек неслыханно богатый и могущественный!.. Я отсчитывал рыболовные крючки, ножи, напильники, булавки… Некоторые из индейцев замерли на месте, не в силах оторвать взора от этого зрелища, другие ходили по лагерю, изучая мое имущество.

Наконец я расплатился со всеми, но на том дело не кончилось: эти милейшие люди принесли с собой кувшин с напитком. Они расселись на земле, и кувшин пошел по кругу. Жены стояли поодаль; одна держала в руке маленькую рыбу, другие занимались своими детьми.

Я сгорал от нетерпения. Длинная тень потянулась от леса через расчистку и подкрадывалась к гребню холма, за которым лежала деревня. Что будет с освещением?!

Ко всеобщему удивлению, я, попирая все правила вежливости, вскочил на ноги, схватил свои фотопринадлежности и помчался к деревне. Уже на бегу я осознал все безобразие своего поступка и оглянулся: индейцы следовали за мной. Возвращаться было поздно, я двинулся дальше. Однако все работы в поселении уже кончились, и солнце опустилось так низко, что нечего было и пытаться фотографировать.

Разочарование и стыд овладели мной. Надо было как-то исправлять положение. Когда индейцы догнали меня, я с широкой улыбкой стал показывать вокруг, твердя «кириванхи» и стараясь объяснить жестами, как мне нравится их деревня и насколько открытые дома привлекательнее всех виденных мною раньше. Потом я подергал длинную бамбуковую трубочку, в которую была продета коса Кирифакки, перебрал пальцами, будто пытаясь играть на флейте, и прикинулся удивленным, когда ничего не получилось.

Все рассмеялись. Мы сели возле главного дома. Кваквэ, больше всех встревоженный моим поведением, успокоился и тоже заулыбался. Он понял, что я отнюдь не хотел никого обидеть и сожалею о своей невежливости.

Будь на их месте другие индейцы, такой поступок мог повлечь за собой войну. В Южной Америке есть племена, чрезвычайно ревностно соблюдающие все обычаи, но мавайяны не относились к их числу. Если бы я на совете старейшин отказался от трубки мира (при условии, что у них вообще есть что-нибудь в этом роде), они бы просто подумали: «Что ж, может быть, он не любит курить». Непримиримыми гораздо чаще бывают индейцы, живущие ближе к миссиям, где им навязывают чужие правила морали. В таких деревнях я часто замечал, что мое появление настораживало индейцев: их лица становились отчужденными, непроницаемыми. Нам удавалось договориться лишь после того, как они убеждались, что я пришел как друг, а не как судья, не для того, чтобы запугивать их, обманывать или мешать им жить на свой лад.

Разглядывая новые незнакомые лица, я чуть не забыл о Кваквэ, а когда увидел его снова, то обнаружил, что он внимательно следит за каждым моим движением. Его глаза заблестели, по лицу пробежала улыбка, руки изящно и выразительно изогнулись. Удивительный человек! Я никак не ожидал, что встречу в джунглях столь утонченную натуру!

_{^{Отдых мавайянов}}

В нескольких метрах от меня лежал в гамаке Япумо, ласково поглаживая щеку своей юной жены. Они по-настоящему любили друг друга, это было видно. Я никогда не сомневался, что индейцам свойственны нежные чувства; правда, еще не случалось, чтобы их проявляли при мне столь открыто; но здесь ко мне относились, как к другу.

Еще приятнее было смотреть на то, как старый вождь Варума радовался встрече с внуком, Фоньюве. Они удобно устроились в гамаке лицом друг к другу; старик что-то рассказывал, а Фоньюве слушал, тихонько наигрывая на флейте. Потом внук стал описывать свои приключения, а флейту взял Варума. Старый вождь был хорошо сложен, не худой и не слишком толстый, но силы уже начинали покидать его. Кожа у него была светлая, как у белого, лицо добродушное, довольное — такое выражение можно порой наблюдать у людей преклонного возраста, привыкших к простой жизни. Глаза старика были полуприкрыты; играя или разговаривая, он время от времени заразительно смеялся. Я подумал, что еще никогда не видел человека до такой степени счастливого.

Я и сам был счастлив. Стемнело, пламя костра уже спорило с угасающим дневным светом. Старая женщина подала нам миску тушеного мяса и несколько маниоковых лепешек.

На следующий день я опять пришел в селение. Вдруг на плечо мне вскочил мохнатый длиннохвостый кибихи[68] и обнял лапой мою шею. За неделю, что я провел у мавайянов, кибихи совсем привык ко мне; он любил забираться за пазуху и выглядывать оттуда или возиться под рубахой, щекоча меня своей шерсткой. Маленький зверек, своим игривым нравом напоминающий котенка, неутомимо искал повсюду насекомых. Длинный мягкий острый носик обнюхал мои уши, а уже в следующий миг кибихи прыгал по столу, роясь в бумагах. Один раз он умудрился дунуть в чернильницу и обрызгал мне все лицо.

Множество зверюшек бродило на воле по селению, как и в большинстве индейских деревень Гвианы; тут же ходили и птицы. Им была предоставлена полная свобода; птицам даже не подрезали крылья, но они сами предпочитали оставаться среди людей.

Особенно бросались в глаза из-за своей активности и назойливости агами. Они тихонько подходили к человеку и замирали на одной ноге, наклонив голову, чтобы их почесали, но уже в следующий миг срывались с места и неслись, приготовив для удара клюв и когти, вдогонку за какой-нибудь добычей. Когда мы возвращались в деревню после сбора растений, они спешили навстречу, чтобы изучить наши образцы. Агами очень любят яркие краски; нередко они подолгу следовали за нами, суетясь и подпрыгивая за цветками.

Три обезьяны — два весьма интеллигентных капуцина и большая черная паукообразная (ласковая и привязчивая, но такая проказница, что ее почти все время держали на веревке) — квартировали под крышами; четвертая — крохотный ревун, мать которого была убита охотниками, — сидела в клетке. Это было очень милое создание, отчаянно цеплявшееся за протянутую ему руку. Я с болью смотрел на него, так как знал, что ревуны не могут долго жить в неволе. Время от времени обезьянка складывала рот кружочком, напрягала горлышко и издавала тихое ворчание — зародыш могучей песни взрослых ревунов.