Впрочем, многие из уцелевших здесь местных жителей старались приспособиться к условиям новой жизни. Из щелей, из подвалов, прямо из ям-воронок, прикрытых сверху досками, выползали они и сходились с кошелками, с узелками на Ломоносовскую улицу, к рынку. Тут-то и велся торг, казалось неподсудный законам войны. Одни из жителей, те, что побогаче, меняли золотые и серебряные вещи на хлеб и консервы; другие, победнее, предлагали различное тряпье; третьи — самые неимущие — плаксивыми голосками нищих выклянчивали галеты, папиросы; четвертые (это были вездесущие мальчишки) обменивали арбузы и дыни на немецкие губные гармошки…

Около одного уцелевшего, в два этажа, полудеревянного-полукаменного дома Ольга остановилась, растерянная. Над входными дверями висела вывеска с давно позабытым словом «Трактир». Дверь беспрерывно хлопала, и на улицу, вместе со звяканьем пивных кружек и оживленным говором чужеземцев, вырывался пьяный чад. Ольга поневоле, точно от подступившей тошноты, сморщилась: «Ничего не скажешь, кто-то быстро приспособился! Тоже, поди-ка, как и то офицерье в лайковых перчатках, решил, будто „новый порядок“ вечен!»

Если даже в мирные времена жизнь преподносит людям немало непредвиденных встреч и заставляет их поражаться счастливым или роковым совпадениям, приведших к той или иной негаданной встрече на житейских путях-перепутьях, то война бесконечно увеличивает возможности самых неожиданных совпадений обстоятельств, ибо тогда наступает общее ускорение времени, стремительнее разворачиваются события, а судьбы людские вовлекаются в единый поток движения истории, когда случайности кажутся закономерными.

Несмотря на то что Ольга выглядела болезненно, просто даже жалко со своими остриженными волосами, в этом стареньком, наспех зачиненном платьице, при этих разбитых туфлях, обутых на босу ногу, вид ее все же привлек внимание немецкого офицера в новеньком, с иголочки, мундире с серебристым витым погончиком на одном плече, в высоких, зеркально начищенных сапогах.

Сначала он гортанно окликнул девушку, похожую на ушастого мальчишку, а когда она обернулась, закивал и стал подманивать ее пальцем. Ольга осторожно приблизилась, не сводя глаз с бледного и строгого молодого лица — голубоглазого, с раздвоенным подбородком, таким, кажется, знакомым…

«Сергей!» — хотелось закричать ей, вдруг побледневшей, охваченной слабостью, близкой к обмороку. Но офицер, видя волнение девушки, приставил палец ко рту, призывая к молчанию, затем выхватил из новенькой кобуры револьвер и, нахмурясь, ткнул им в спину и раз, и другой: дескать, ступай, ступай вперед!

Ольга пошла, тяжело переставляя ноги, веря и не веря, что ее конвоирует Сергей Моторин в немецкой форме.

«Только почему он в этой форме? — недоумевала она. — Неужели же продался?.. Но как же это нелепо, дико! Разве ж я могла бы полюбить человека, способного изменить родине?.. Да и он ли это, на самом деле? Не обозналась ли я?» — спрашивала она себя, стараясь быть хладнокровно-рассудительной, хотя уже затылком, сведенными лопатками — всем, всем своим существом ощущала знакомую и жуткую близость к тому, кто шел позади.

Вскоре офицер и конвоируемая девушка свернули с Ломоносовской улицы в проулок и пошли мимо тяжелых гаубиц зеленовато-бурого цвета, среди запыленных артиллеристов, которые мохнатыми кистями выводили на толстых стволах и щитах темные и белесоватые разводы, дабы замаскировать орудия уже под пепельно-мертвенный цвет городских руин.

«Однако ж куда он меня ведет? — беспокоилась Ольга. — Уж не на допрос ли?.. Неужели он, если только сам стал предателем, и меня сейчас предаст?..»

Между тем офицер подвел Ольгу к дымящейся походной кухне, что-то сказал маленькому, верткому, с бегающими глазками, повару в белой парусиновой пилотке и сейчас же быстро, без оглядки, отошел.

«Как странно! — подумала Ольга. — Почему он так ничего и не сказал мне за всю дорогу? Или он просто не узнал меня, обезображенную?..»

Повар вручил девушке столовый нож и выбритым розовым подбородком указал на мешок с картошкой: дескать, принимайся за чистку!.. И Ольга, вздохнув, покорилась. Тонкая кожурка длинной ленточкой потянулась из-под ее ловких пальцев. «Гут, гут!» — лопотал довольный повар и поощряюще похлопывал свою помощницу по плечам, по спине. А Ольга при мысли, что она сама теперь, пожалуй, мало чем отличается от рыжеволосого паренька-сапожника, которого обозвала холуем, все больше сутулилась после этих хлопков. Но что же делать? Видимо, и ей тоже приходилось приспосабливаться к условиям вторгшейся чужеродной жизни, все перетерпеть ради осуществления скрытой цели: перейти к своим через линию фронта!

Прошел час, другой, а картошка в мешке, казалось, не убывала. Вот уже и солнце, задымленное, безлучистое, повисло над самой головой, но работе и конца не предвиделось. Ольга стала ощущать ноющую ломоту в суставах пальцев; кроме того, обострялось чувство голода, особенно когда лицо вдруг обдавало вкусным кухонным дымком. Однако и с болью в пальцах, и с голодом еще можно было смириться. Гадки, невыносимы были нарочитые прикосновения повара — липкие, какие-то сальные. Он уже не ограничивался поощряющими хлопками — его маленькие розовые руки в колких белесоватых поросячьих волосках блудливо оглаживали спину, коленки Ольги. Того и гляди, этот охальник в парусиновой поварской пилотке полезет целоваться!..

Ольга решила, что надо удирать подобру-поздорову. На счастье, подъехала подвода с мясной тушей, и повар отлучился. Ольга сейчас же поднялась и, не оглядываясь, потихоньку, чтобы ничье внимание не привлечь, отошла в сторону, за угол разбитого дома. Лишь тут она осмотрелась…

Неподалеку стоял знакомый рыжий парнишка с Ломоносовской улицы, — тот самый, который по-холуйски чистил сапоги немецким офицерам. Он зазывно подмигивал Ольге, даже рукой махнул; а едва она подошла, быстро шепнул:

— Иди за мной!.. Без разговорчиков…

Они шли безлюдными пустырями, перелезали через стальные балки, свитые штопорами, не раз запутывались ногами в телеграфных проводах, укрывались за обломками стен, готовых рухнуть, кажется, от одного дыхания, и прислушивались: не звякнет ли камень позади под чьими-нибудь ногами?.. Наконец оба уселись в широкой округлой яме, напоминающей лунный кратер. Но и тут парнишка ни слова не сказал, лишь взглянул из-под рыжей челки смеющимися, бесстрашными глазами, и Ольга тоже ему улыбнулась…

Солнце, несмотря на пороховой чад, въевшийся в синеву неба, изрядно-таки припекало. Над головой то и дело парами проносились желтобрюхие «мессеры», и сейчас же их низкий рев сливался с близким канонадным грохотом. Изредка можно было уловить шипящий свист снарядов, а затем — тупые разрывы в степи, где-то в стороне Разгуляевки. Тогда земля вдруг судорожно дергалась — и слышался текучий шелест сбегающей вниз, в яму, известковой струйки…

Вдруг словно бы от сотрясения, совсем рядом, над головой сдвинулась бетонная глыба. Сейчас она, чего доброго, обрушится, придавит! Ольга даже скорчилась в опасливом ожидании. Но глыба, словно одушевленная, еще немного сдвинулась вбок, вправо, и тут же твердо застыла, а на том месте, где она только что находилась, по-пещерному зачернела широкая дыра.

— Ну-ка, ползите, ползите сюда скоренько! — услышала Ольга глухой подземельный голос и, хотя струхнула, но после подталкивания сзади, поползла на требовательный зов, к той пещерной двери, откуда веяло приятным сыроватым холодком.

— Тут ступеньки!.. Смотри не споткнись! — поучал голос невидимого в каменном сумраке человека. — Да голову, голову ниже пригибай!..

Опять же при подталкиваниях паренька Ольга начала осторожно спускаться вниз. Наконец ее ноги коснулись ровного пола; она передохнула и стала приглядываться… Дневной свет из входного отверстия бледно озарял закопченные, как в кузнице, стены. В одном углу стояла кровать, накрытая одеялом, в другом — стол и табуретка; а в третьем углу громоздились наваленные горой самые различные вещи: швейная машинка, зеркальное трюмо, ковры, велосипеды, старинные медные подсвечники, эмалированные тазы…