На рассвете, 10 сентября, в хутор въехало около двадцати вражеских мотоциклистов. С бесцеремонностью победителей они стучали прикладами автоматов в двери или просто ударом ноги распахивали их. Поневоле хозяева домов стали перебираться в клуни, в сараи, в огородные шалашики — подальше от беды. Но и там им не давали отсидеться. Прежде чем улечься в прохладной горнице на отдых, мотоциклисты приказывали хуторянам приготовить завтрак. И вот уже со всех дворов потянуло горьковатым запахом опаленных перьев кур, душистым паром вкусного варева…
Дом Каймачниковой приглянулся командиру мотоциклистов, молоденькому лейтенанту; здесь он и поселился. «Ты будешь прислуга», — сказал он с вежливой улыбкой Евдокии Егоровне и тут же брезгливой гримасой выразил неудовольствие при виде девушки, обезображенной стрижкой. А Ольга вдруг почувствовала злое, мстительное удовлетворение в том, что смогла вызвать раздражение в офицере. Она продолжала упрямо стоять посередине горницы. Ей словно бы хотелось утвердить обоснованность своего пребывания в этом добром советском доме перед ним, пришлым немцем, и доказать своей твердой, спокойной позой, что не она здесь гостья, а именно он — незваный гость, попросту — враг и убийца. К счастью, Евдокия Егоровна разгадала суть этого вызывающего упрямства. Она как бы невзначай толкнула Ольгу локтем, прикрикнула сердито, чтобы та поскорей сбегала за водой…
В середине сентября, дождливым днем, в хутор с ревом ворвалась голубая машина полевой жандармерии. Вместе с вахмейстером и тремя рослыми солдатами приехал староста из соседнего села, седенький, в летах, но очень шустрый человек с медной бляхой на груди. Семеня и жестикулируя, он повел жандармов прямо к дому Каймачниковой. В это же время на пороге появилась сама Евдокия Егоровна и, скрестив руки, застыла в суровом ожидании. «Она и есть! — оповестил староста. — Хватайте ее, большевичку!» Два жандарма тотчас же подбежали к Каймачниковой и скрутили ей руки за спину. А у Ольги, как только она увидела эту расправу, в глазах потемнело. Ей хотелось кинуться на помощь, но сзади в ее плечо вцепились клещами пальцы. Она обернулась — и порыв слепого ожесточения сразу сменился чувством полной беспомощности. Перед ней стоял молоденький лейтенант. Его лицо выражало прежнюю брезгливость, однако теперь, видимо переборов внутреннее недовольство, он произнес тоном господина, который в силу обстоятельств вынужден быть милостивым: «Отныне ты должна готовить кушанье».
Вскоре к командиру мотоциклистов приехали на штабном «оппеле» два офицера, два его товарища, судя по горячим приветствиям и объятьям. С собой они привезли несколько бутылок вина. Чувствовалось, что дружеская встреча не обойдется без пирушки. К тому же на помощь Ольге был послан солдат, проворный малый. Он тут же заколол поросенка, отрубил головы нескольким индюкам и курам, а Ольга принялась растапливать во дворе глинобитную печурку. Однако последние дни шли грозовые дожди, дрова отсырели и не разжигались. Тогда солдат указал на бензиновый бачок, который был наполовину вкопан в землю тут же, во дворе. Схватив кружку, Ольга подбежала к бачку, зачерпнула бензин — и вдруг ее осенило: «Сжечь, сжечь их надо, проклятых оккупантов!»
Пирушка затянулась допоздна. Из распахнутых окон вырывались пьяные крикливые голоса, а с ними заодно и звуки патефона: «Капитан, капитан, улыбнитесь!..»
Лишь к ночи угомонились пьяные немецкие офицеры. Тогда Ольга, наглухо притворив ставни, подперев дверь колом, взяла колодезное ведро и кружкой наполнила его до краев горючим. И хотя кружка и раз, и другой лязгнула о металлический бачок, девушка не насторожилась. Всем ее существом овладело азартное бесстрашие уже от одной мысли, что и здесь, во вражеском тылу, она может оставаться бойцом. Все ее движения сразу сделались ловкими, особенно уверенными. Быстро и бесшумно она обошла и облила бензином дом. А затем — короткое чирканье спички, широкий всплеск жирного, с голубым переливом, пламени…
III
Надо было как можно дальше отойти от опасного места, совсем сгинуть в этом степном раздолье, стать бесшумным ветерком или, в крайнем случае, превратиться в бродячее перекати-поле, до которого ровно никому нет дела, а уж тогда… тогда немцы вовек не разыщут тебя! И Ольга, сняв туфли со сбитыми каблуками, то мчалась босая по ровной лощине, впрямь бесшумная, как ветерок, то сослепу скатывалась по овражному склону в какую-нибудь расщелину и затихала там, подобно перекати-полю.
Впрочем, бегство Ольги скорее напоминало отчаянные метания из стороны в сторону. Куда бы ни направлялась она, везде путь преграждали колонны вражеских войск. Из придорожного кустарника можно было отчетливо разглядеть в отсвете пожарища и длинные осадистые грузовики с боеприпасами, и обозные фургоны, и пушки на конной тяге, и самоходные орудия, и солдат, идущих вольно, враскачку, и тихо ехавших позади них мотоциклистов в шлемах с огромными выпуклыми очками, и штабные машины, что отливали сизой чернью вороненого крыла, и танки, танки, которые шли с зажженными фарами вдоль обочин, надменные и непреклонные в своем дерзком, вызывающем движении при свете, как бы заранее уверенные в немощи противника и собственной безнаказанности…
Долго хоронилась Ольга в кустах по-осеннему зарозовевшего бересклета. Чувство безысходности все сильнее охватывало ее под это тяжкое металлическое лязганье, при сотрясениях земли, когда даже цепкие плоды бересклета осыпались на голову, на плечи сухим дождем. Но недаром же говорится, что нет худа без добра! Ольгу вдруг озарила дерзкая и в то же время очень естественная в ее положении мысль: «Надо прибиться к немцам и вместе с ними добраться до города, а там, если все благополучно сойдет, перейти к своим через линию фронта!»
Она вылезла из кустарника и побрела степью, неподалеку от дороги, усталой походкой беженки. И хотя ее озарял свет фар, немцы или вовсе не обращали внимания на скорбную фигурку, или же, замечая, считали ее просто необходимой, ибо как одинокое деревцо всегда оттеняет могучий простор степи, так и этот печально бредущий человек лишь подчеркивал сейчас победное величие их, немцев.
Утром Ольга уже была на западной окраине Сталинграда. Валявшаяся среди битого кирпича железная дощечка с отбитой кое-где эмалью возвестила девушке, что она находится на Черноморской улице…
IV
Повсюду, куда ни взглянешь, сиротливо высились голые стены зданий, а между ними простирались кирпичные завалы с нагромождениями комодов, столов, стульев, никелированных кроватей, водопроводных труб, стальных балок, дырявых ванн, золоченых рам от картин и — часто — обгорелых трупов людей.
Все эти завалы тянулись к Волге, в пыльно-дымную мглу, где судорожно метались и сталкивались крылатые вспышки от рвущихся снарядов и бомб.
Там, во мгле, поглотившей солнце, шло невиданное смертное побоище; туда и следовало пробираться, как рассудила Ольга. Но ей не повезло. При первой же попытке выйти к центру города девушку окликнул немецкий патруль. Пришлось поневоле вернуться на окраину. Взгляд Ольги сделался уже затравленным, блуждающим; она не раз в злой досаде закусывала до крови губу. Она проклинала судьбу, которая обошлась с ней так несправедливо. Ведь вместо того чтобы ей, двадцатилетней девчонке, полной азарта борьбы, находиться у своих и стрелять по врагу, она ходит неприкаянной, беспомощной среди немцев, да еще в страхе, что ее снова окликнут или потребуют какой-нибудь документ!
Вражеские полчища между тем прибывали, нагоняя тоску и ужас. Вал за валом они выхлестывали из степи, со стороны Разгуляевки. Часть солдат с ходу всасывалась в каменные руины, как вода в губку, другая часть оседала на окраинных улочках. Ольга видела, как грязновато-зеленые мундиры, подобно лишайникам, устилали кирпичные россыпи; она слышала гнусавые звуки губных гармошек, вспугивающие каменное безмолвие; ее ноздри улавливали в посветлевшем воздухе жирные, ленивые дымки походных кухонь.
На Ломоносовской, самой, пожалуй, оживленной улице, Ольгу поразили немецкие офицеры в лайковых перчатках. Мерным шагом, по двое, по трое, они прогуливались по расчищенному тротуару около тенистого сквера, с белеющими совсем по-мирному скатертями на столах, у которых хлопотали молодцеватые хозяйственные денщики. Здесь же, на тротуаре, обосновался со своим нехитрым инструментом сапожник, парнишка лет четырнадцати, мастер на все руки: он набивал солдатам подковки, подколачивал подметки, начищал сапоги до зеркального блеска. Во всех его быстрых, четких движениях угадывалась старательная услужливость; от усердия он даже высовывал язык, а рыжая длинная челка его над веселыми бойкими глазами непрестанно подплясывала. «Холуй!» — шепнула Ольга, проходя мимо, но парнишка ничуть не обиделся — глянул озорновато да язык высунул еще дальше прежнего, явно с вызывающим поддразниванием.
