Однако тревожная обстановка складывалась не только у обороняющихся, особенно при внезапном выходе фашистских танков к городу, — тревожились и те, кто, казалось бы, фанатично верил в непогрешимость своего предельно выверенного плана: с ходу захватить Сталинград таранным ударом 14-го танкового корпуса. Ибо несмотря на стремительный прорыв из района хутора Вертячего в глубь обороны советских войск на шестьдесят километров, а точнее, благодаря именно этой оголтелой стремительности, 14-й немецкий танковый корпус далеко оторвался от главных частей. И хотя в районе Рынка и Ерзовки фашистские танки вышли к Волге, самонадеянный их рывок к Сталинграду оказался рискованным, победа — весьма зыбкой. Ведь неприкрытые фланги 14-го танкового корпуса непрестанно подвергались ожесточенным атакам советских войск, и вражеские танкисты, поначалу беззаботно напевавшие заранее выученную песенку: «Вольга, Вольга, мутер Вольга! Вольга — русская река», вынуждены были занять круговую оборону и терпеть недостаток в горючем и боеприпасах.

Это была третья подряд бессонная ночь Ольги Жарковой.

Сурин, как всегда заботливый, постлал было на сырой суглинок свой просторный пиджак, чтобы Ольга прилегла и малость вздремнула; но во втором часу ночи над Тракторным, над «Красным Октябрем» и «Баррикадами» повисли на парашютах немецкие осветительные ракеты — «воздушные фонарики», по выражению того же Сурина. Сразу стало светло как днем. Едкий белый свет проник сквозь прикрытые веки Ольги и вспугнул сон. А вскоре земля от частых глубинных разрывов заклокотала, подобно бурливому кипятку: немецкие самолеты вновь, на этот раз концентрированно, принялись бомбить сталинградские заводы. Острые вспышки когтили ночной мрак и рвали его в дымчатые клочья. Теперь в сыроватой погребной тьме окопа Ольга различала то багровый отблеск ружейного ствола, то почти бумажную белизну какого-нибудь зачумленного, совсем неживого лица с черными впадинами на месте глаз…

Перед рассветом бомбежка прекратилась. Тут бы, кажется, и вздремнуть часок! Но из штаба стрелкового полка приехал на обыкновеннейшей крестьянской телеге молоденький связной. Вместе с танковыми пулеметами он доставил пакет под сургучными печатями.

В пакете, за подписью майора Белова, находился приказ. Согласно приказу, истребительный отряд краснооктябрьцев должен был незаметно покинуть Комсомольский садик и занять исходные позиции в Орловской балке, напротив хутора Мелиоративного, чтобы затем, по сигналу зеленой ракеты, атаковать засевшего в хуторе врага, при взаимодействии с истребительным батальоном тракторозаводцев, который нанесет удар с противоположной стороны, от Латошинского сада.

Разведка еще прежде донесла, что передовые посты немецких войск на левом берегу Мокрой Мечетки оттянулись в глубину обороны, — вероятно, к тому же хутору Мелиоративному, словно они предугадывали возможность быть атакованными. Поэтому батальон краснооктябрьцев спустился в мглистый овраг и прямиком, по белеющей песчаной зыби пересохшего речного русла, выбрался к узкой горловине Орловской балки. Затем, после тщательной разведки, углубившись в эту узкую, с лесистыми склонами, балку примерно на триста метров, отряд поднялся через расщелину в мелком дубнячке на северный склон, миновал дубовую рощу и залег на ее опушке, откуда уже просматривались в посеревшем предрассветном воздухе черные строения хутора и черные же над ним тополя, похожие на каких-то нахохленных великанов.

Ольгу страшил этот притаившийся, будто вымерший, хутор. Страх явно порождался томительным ожиданием. И хотелось, чтобы скорее взлетела над хутором зеленая ракета, и первое же движение вспугнуло бы и утреннюю тишину, и тот подленький страх, который, кажется, все плотнее вдавливал распластанное тело в землю.

— Ты, дочка, того… поближе держись, когда в атаку пойдем, — шепнул залегший рядом Сурин. — Вместе-то сподручнее будет бежать, веселее!

Ольгу рассердила эта непрошеная забота бывшего бригадира. Если еще там, на мартеновской площадке, она могла мириться с его опекой, то сейчас и он, и она имели одно и то же звание бойца истребительного отряда и, значит, были равны во всем, решительно во всем.

— Вы, Артемий Иваныч, уж лучше бы Андрейку Баташкина проинструктировали, а то его что-то не видно и не слышно, — произнесла она не без ехидства.

— Андрейка — тот в отделении Кузина, он с правого фланга будет действовать, — разъяснил невозмутимый Сурин. — А жаль! Нам бы и здесь надо рядышком держаться.

— Уж не суеверны ли вы, Артемий Иваныч? — усмехнулась Ольга, и эта усмешка, пожалуй, неведомо для нее самой, выразила душевное облегчение.

Сурин, однако, не отозвался. За хутором, сначала ярко зеленея, затем быстро выцветая в посветлевшем небе, взлетела и вдруг повисла в воздухе дрожащей колкой звездочкой мучительно желанная и в то же время недобрая в своем неумолимом призыве ракета. И тотчас же, как бы переняв от нее порывистую взлетность, вскинулся над лежащими бойцами своей ясной, пшенично-белой головой Сазыкин и хрипло и страшно от азартного возбуждения прокричал:

— Вперед, товарищи! Бей их, гадов!

В едином броске, разряжая томительную напряженность, рванулись вперед ополченцы. Но в первую минуту все бежали кучно, задевали друг друга плечом или прикладом; лишь потом, как только вырвались из длинной сумрачной тени дубовой рощи на полевой простор, растянулись цепью, грозно и диковато чернея посреди желтой стерни маслянистыми спецовками и пиджаками.

— Ура-а! — грянул и во всю ширь поля раскатился молодецкий клич воспламененной русской души. И тогда же с левого и правого флангов, не заглушая, а лишь усиливая звонкую ярость голосов, гулко, остро застрекотали танковые пулеметы, и Ольгу, как, должно быть, и всех, охватило злое, веселящее чувство уверенности, что они с этим победным «ура», под этот ободряющий их самих и безжалостный для врага дружный пулеметный стрекот не только должны, но и обязаны с ходу ворваться в совсем уже близкий, закрасневший черепичными крышами хуторок Мелиоративный, где конечно же не так много немцев, раз уж он сам такой крохотный!

Вдруг она услышала тонкий свист и жужжанье улетающей пули и невольно оглянулась на звук с любопытством необстрелянного человека. Но тотчас же весь воздух наполнился свистом, жужжаньем и, казалось, жалобно застонал. Сурин, бежавший рядом, внезапно споткнулся и упал с раскинутыми, словно кого-то обнимающими руками. Ольга остановилась, чтобы приподнять его, но он, выпучив глаза с закровеневшими белками, крикнул незнакомым клокочущим голосом: «Беги! Я догоню!» — и она снова кинулась вперед.

Теперь она все чаще поглядывала себе под ноги — то ли из опасения самой споткнуться и упасть, то ли потому, что при взгляде вперед тошно обмирало сердце. Ведь там, впереди, беспрестанно перебегали с места на место колючие огоньки, а когда вдруг сгущались в длинные и ослепительные вспышки, тонкий свист сразу превращался в пронзительный вой, обдающий свинцовым холодком душу.

— Ложись! — приказал Сазыкин. — Ползком, ползком!..

Ополченцы залегли и начали переползать по-пластунски. Теперь, лежа, Ольга слышала, как пули с коротким хрустом вспарывали затверделую землю, и видела взвитые из-под стерни крученые столбики пыли. И ощущение полной незащищенности, которое было неведомо во время безоглядчивого, но согласного со всеми бега, охватило Ольгу, а оттого, что рядом уже не было Сурина, ей стало еще и одиноко. Укрывшись за подвернувшимся на пути земляным бугорком, она оглянулась назад с надеждой увидеть Артемия Ивановича где-нибудь рядом. Но люди, которые лежали позади, не шевелились, да и не могли уже шевельнуться, навеки породненные с черствой, неласковой сталинградской землей. Тот же, кто был жив, продолжал ползти вперед, к хутору. И Ольга почувствовала такую неистребимую власть живых над всем своим грешным существом, ищущим надежное укрытие за бугорком, и, главное, такой молчаливый укор мертвых за это подленькое самосохранение в затишке, что уже в самой незащищенности ей стало видеться спасение. Она с силой вонзила заголенный локоть в суглинистый бугорок и рывком подтянула тело. В то же время разрывная пуля, подобно клюву дятла, долбанула в ружейный приклад и вдрызг расщепила его. Однако эта неудача еще пуще разожгла природную горячность Ольги. «Ничего, в хуторе раздобуду немецкий автомат!» — решила она с тем задиристым непреклонством, на какое способна разве уязвленная молодость, и уже без всякого сожаления отбросила непригодное ружье, а из противогазной сумки выхватила гранату «феньку»…