Семенихина и тоненький юноша побежали наверх, а Ольга с Юшковой стали выносить раненых к машинам. Они без устали сновали с носилками и лишь однажды замешкались, услышав приказ врача в пенсне: «Этого оставьте!.. Этот уже отмучился…» И тогда же Ольга впервые подумала о родителях: живы ли?..

24 августа

Ночь уже наступила, но для тех, кто выжил в эти страшные часы разрушения и гибели близких, трагический день 23 августа продолжался, потому что продолжалась методичная садистская бомбардировка жилых домов и заводов, потому что небывалый пожар, раздуваемый ветром, не угасал почти на всем протяжении шестидесятикилометрового города, от Спартановки до Красноармейска.

И Ольга среди этой постоянной опасности и ежесекундных хлопот утратила всякое ощущение времени.

— Ну еще… еще, родненькие, немного потеснитесь! — по-бабьи сердобольно, морщась при каждом стоне, уговаривала она, стоя в кузове, в то время как ей и ее новой напарнице, медсестре-толстушке, передавали очередного раненого. — Сейчас мы вас мигом на Краснооктябрьскую, — продолжала она уже повеселевшим голосом оттого, что раненого удалось вплотную подсадить к товарищам по несчастью. — А там, на переправе, мой отец капитанствует, а ему мать подсобляет, и всех вас скоренько перекинут за Волгу, — убеждала она других, невольно убеждая и себя в том, что родители сейчас действительно находятся на переправе и, значит, с ними никакой беды не может случиться.

Вскоре несколько грузовиков были готовы к отправке. Старенький врач в пенсне возглавил их колонну, а Ольгу назначил проводницей. И так как в кабине головной машины пристроилось двое раненых с костылями, оба заскочили на подножки — и вот уже под колесами сочно захрустел битый кирпич, захрустело стеклянное крошево…

Ехали посередке мостовой, вдоль трамвайных путей, — ехали, хотя и медленно, а все же тряслись изрядно: дорогу загромождали то осыпи горелой штукатурки, то вздыбленные заодно с рельсами куски асфальта, то лохмотья кровельного железа. От частых встрясок раненые стонали, выли, матерились.

Правда, непроходимых завалов все же не было. Проспект имени Сталина, соединявший южные и северные районы города, всегда являлся наиглавнейшей сквозной магистралью Сталинграда, а теперь, при бомбежках, его значение еще больше возросло. Поэтому сейчас Ольга повсюду замечала и вылезших из нор-убежищ горожан, и своих сверстниц-комсомолок в красных нарукавных повязках, и пожарников с длинными крючьями. Все они расчищали груды кирпичей, растаскивали сцепленные балки, рельсы и трамвайные столбы, засыпали воронки, куда-то несли на дворницких носилках раненых или вытащенных из-под обломков, еще хрипящих людей, а тех, кто уже не хрипел, не мучался, укладывали на перекрестках вповалку…

— Боже мой!.. Боже ж ты мой, что они, изверги, наделали! — прозвучал скорбный голос врача, словно лишь теперь, мотаясь праздно на ступеньке, он стал способен отдаться созерцанию разрушений города и выразить душевную боль.

Да, города уже не было. Но это видели и понимали пока что глаза, расширенные ужасом и любопытством, ибо человеческий разум еще не мог осознать того, что огромный и прекрасный город был весь до основания разрушен за каких-то несколько часов. Сквозь каркасы тех зданий, которые уже дочиста выгорели, далеко виднелись горящие дома. Оттуда тянуло жарким ветром, несло теплой золой.

Когда при отсветах ночного зарева стали подъезжать к Мамаеву кургану, Ольга уже не увидела на его пологих скатах ни поселковых домишек-мазанок, ни хотя бы жалкого деревца на вершине. Весь курган сухо и вяло дымился, и только отдельные багровые язычки пламени изредка еще выбрасывались из глубин угольно-черной, омертвелой земли.

Зато справа, ближе к Волге, в районе нефтехранилищ, огонь, казалось, только набирал силу. Он взметывался крылато и со свистом перебрасывался через Банный овраг, жадно слизывал плоскокрышие домики нефтяников, затем, прямо по ним, перекидывался на цеха «Красного Октября».

У бывшей трамвайной остановки «Краснооктябрьская» грузовик с ранеными повернул направо и покатил в сторону Волги, к переправе, мимо разбомбленных цехов, мимо рухнувшего внутри, с одними грустно торчащими зубчатыми стенами здания заводоуправления. В том же направлении, кучками и в одиночку, двигались рабочие, будто вперекор всем разрушениям хотели заступить в ночную смену.

Внезапно один из рабочих оглянулся на машину, и Ольга мгновенно узнала тонкое и бледное лицо Андрейки Баташкина.

— Разрешите отлучиться? — обратилась Ольга к врачу. — Я обязана быть на своем заводе.

Врач кивнул, и она, соскочив со ступеньки, подбежала к товарищу, схватила его за локоть, потянула на себя, потребовала:

— Ну скажи же, что там с мартенами?

Баташкин с трудом разжал губы:

— Все печи вышли из строя… Прокатные станы тоже… И высоковольтная линия повреждена…

— Какой ужас!.. Но куда же все идут, если завод разрушен?

— Штаб истребительного батальона объявил тревогу… Сборы в рабочем садике…

— А Павка Тимков не возвращался из города? Ты случайно не видел его?

— Нет, не видел.

— Тогда… Тогда я с тобой!

Ольга решительно тряхнула короткими стрижеными волосами и, все еще не отпуская локоть Баташкина, словно она опасалась теперь, с разрушением мартенов, утратить былую связь с товарищами, направилась решительными же шагами, в ногу с парнем, к старинному рабочему садику.

Здесь уже лепился народ, колыхался и гудел растревоженно:

— Куда Сазыкин запропастился?.. Давай Сазыкина!.. Отмитингуем, да и за дело!..

Но коренастый большеголовый Сазыкин, комиссар истребительного батальона, уже рассекал толпу то левым, то правым плечом. На комиссаре в обтяжку сидела военная гимнастерка; на одном его боку поблескивала кобура, на другом — планшетка.

— Товарищи рабочие бойцы! — говорил он на ходу зычно, набатно. — Фашистские танки прорвались на северную окраину города. Бои развернулись у самых стен Тракторного. Скрывать нечего: этот прорыв оказался неожиданным. Наших войск на городском оборонительном обводе явно недостаточно. Советское командование рассчитывает на помощь рабочих отрядов… Кто хочет слово сказать?

В ответ громыхнуло:

— Не в словах дело, комиссар!.. Мы свое слово немцам скажем!.. У нас не языки — руки чешутся!.. Ты, комиссар, оружие выдавай — вот что!..

Тогда вышел из толпы, встал рядом с комиссаром грузный мосластый болтовщик листопрокатного цеха, лейтенант запаса, отныне командир батальона Поздняков и начал прилежно-буднично, словно производственное задание, объяснять: «Оружие получим из резервов Десятой дивизии войск НКВД и, как только прибудут два автобуса, отправимся на Тракторный завод, в распоряжение генерал-майора Фекленко, начальника автобронетанкового центра, ну, а ежели к утру автобусы не подъедут — пойдем строевым маршем до места назначения». И тут же, как бы стараясь отрешиться от своего буднично-тусклого, усталого голоса, Поздняков раскатисто, без всякого перехода, приказал:

— Батальон, стр-р-ойсь!

Толпа разлепилась и вмиг вытянулась цепью. Ольга очутилась между Андрейкой Баташкиным и невесть откуда подскочившим Суриным.

— Соколков? — стал выкликать командир, развернув перед собой длинный бумажный свиток, похожий на раскатанный бинт.

— Есть! — лихо отозвался Соколков.

— Бахметьев?

— Бахметьев в строю.

— Ребриков?

— Ребрикова ранило за станком…

— Одарюк?

— Убит Одарюк… Ремонтировал ракетный миномет…

— Баташкин?

— Я! — И Андрейка шагнул вперед.

— Сурин?

— Есть Сурин, — пробасил бывший бригадир сталеваров.

— Тимков?

Наступила пауза.

— Тимков, повторяю, здесь?

— Я за Тимкова, — негромко, но твердо и резко, даже вызывающе произнесла Ольга.

— Кто это «я»?

— Я, Жаркова, из второго мартеновского!

Командир подошел к девушке, сказал:

— Да ведь ты же, товарищ Жаркова, не числишься в батальоне. Сейчас все заводские девчата на переправе. И ты тоже должна…