У Еремея Васильевича Жаркова родилось две дочери и сын Никита. Дети росли в бедности, сызмальства были отданы в услужение богатеям. Никита пас скотину, сторожил хозяйские сады в займище, потом в кузне работал молотобойцем, но так и не разжился. Был он такой голяк, что даже беднячку Дуняшу не смог высватать. Тогда он взял ее уводом. Молодые поселились на берегу Ахтубы, в землянке, жили впроголодь, почти на одной рыбе, которую ловили с плота камышовой плетенкой. Там же, на плоту, Дуняша понесла мальчонку. Назвали его Савелом, по имени сурового отца Дуняши, чтобы вымолить родительское прощение. И отец сжалился — приютил беглецов в своей хибарке-развалюхе. Бедствовали они страшно. Никита нанялся к хозяину паровой мельницы, Дуняша стирала белье на толстосумов, да однажды простудилась и скончалась в одночасье, а Савелка семи лет от роду был отдан в пастухи.

Почти десять годков Савелка щелкал кнутом, наигрывал на камышовой дудке жалостливые мелодии — и вот он уже парень-крепыш, хоть сейчас сватай ему невесту, только в кармане-то у жениха ни гроша ломаного. Оказалось: отец все годы получал за сына денежную мзду. Савелка вспылил, к родителю подступил с кулаками: отдай да отдай положенное, иначе все порушу!.. А отец говорит спокойно: «Для тебя же, дурня, гроши копил! Теперь лошадь тебе купим, телегу. И поезжай-ка ты в Царицын! Там, слышь, французы завод строят, и нашему брату бедняку верная деньга пойдет на разживу. Только ты почитай старших, не лезь на них с кулачищами, как на меня, примерно, не то в печи адской будешь жариться на том свете».

Хоть вспыльчив был Савелий Жарков, однако покорлив воле родительской. Купили ему, семнадцатилетнему детине, сивку, справили телегу, простился он с отцом и январским солнечным утром 1897 года по крепкому льду переехал Волгу вблизи Зайцевского острова, аккурат напротив Банного оврага, где, сказывали, «француз-заводчик объявился».

К заводским воротам, как полые воды в лощину, стекались голодные из нищих подгородных деревень, снимали картузы перед жирным приказчиком, словно перед иконой; а он шел с выпяченной грудью прямо на людей, тыкал пальцем в самых рослых, сильных — нанимал в рабочие.

Савелка Жарков, слава богу, был крепонек да еще лошадь имел: его мигом подрядили возить бутовый камень, известь, щебенку для водокачки. Работал он от светла до темна, ночевал на берегу Волги, в глубокой яме, под дощатым навесом. Спал сначала на земляном полу, сунув под голову рваную одежонку, потом же, как только поставил магарыч приказчику, перебрался на верхние нары. Сосед, бывало, ворчит снизу: «Живем будто собаки в конуре». Савелка ему сверху откликается: «Хранцуза бы сюда сунуть мордой в грязь».

Сказывали, на стройке работало две тысячи людей, пятьсот подвод. Французские инженеры Арно и Леруж каждый день объезжали котлованы на сытых лошадях, торопили подрядчиков, хлыстами прохаживались по мужичьим спинам. Однажды Савелка тоже не спроворился — завяз с телегой в весенней грязи. Зоркий Леруж тут же наскочил, ударил кулаком в скулу…

Весной был заложен фундамент под механический цех, а уже летом батюшка окропил святой водицей первый заработавший станок. За механическим вскоре пустили чугунолитейный цех. Савелка, помнится, привез туда песок с карьера. В воздухе — пыль просеянной формовочной земли, густой дым, смрад. Две вагранки глухо и нудно гудят. Тут же сами формовщики, угоревшие, с разинутыми ртами, мечутся словно черти в аду — готовят опоки под заливку. Потом вдруг ражий дядька подскочил к одной вагранке и начал бить в железное брюхо длинной пикой. Брюхо, к ужасу Савелки, лопнуло, из трещины посыпались искры, а одна из них, самая крупная, влепилась, точно пчела, в щеку, ужалила. Савелка подпрыгнул от боли, взвыл, кинулся бежать, света божьего невзвидя, да тут, глянь, новая напасть: прямо под ноги хлынул бурливый огонь. Савелка закричал благим матом, зажмурился — здесь бы и конец ему, кабы не подбежал ражий дядька и не оттащил за ворот несмышленыша.

Вечером Савелка рассказал соседу о своих страхах и все удивлялся: вот ведь отец пугал адскими печами на том свете, а печи-то и на этом свете объявились и чуть ли не изжарили заживо!

— Все мы сгорим в фабричном аду, — отозвался сосед с нижних полатей. — Там-то, в чугунолитейке, никакой тебе отдушины, ну и угорает наш брат рабочий, только и тащат его на свежий воздух. Прямо собачья жизнь!

— Хуже собачьей, — заметил Савелка.

— А мы миримся! — вдруг рассердился сосед. — Француз — тот в шикарных домах живет. Ему, чай, не гроши платят — рублики, хошь он и не всаживает по двенадцати часов, как ты или я, к примеру сказать.

Савелка вздохнул, почесался, спросил:

— Так что же делать, дяденька?

— Да то же, что и другие делают, когда с них три шкуры дерут. Бастовать!

— Как это бастовать-то?

— А вот иди к заводчику и требуй, чтоб тебе зарплату повысили и жил ты по-человечьи — не по-собачьи. А коли тот заупрямится, дай ему свой кулак понюхать.

Савелке вспомнилось отцовское наставление; он воскликнул, удивленный:

— Так ведь старших надо почитать и не лезть на них с кулаками!

— Тогда что ж, — усмехнулся сосед, — тогда пусть они на тебя лезут с кулаками да с хлыстами, как Леруж.

Осенью 1898 года пустили стальцех, и Савелка Жарков стал возить с береговых причалов железный хлам вверх, на гору, прямо на шихтовый двор для разделки. Лошаденка у него и прежде-то была ледащая, а к той поре, на тяжелой работе да на гнилом овсе, и вовсе заморилась — кожа да кости. Между тем грузчики, под крики француза-надсмотрщика, норовили побольше накидать железяк. На все же Савелкины увещеванья, что вот, дескать, телега трещит, ломится и скотине нипочем ее не осилить, надсмотрщик одно твердил: «Не хочешь работать — убирайся! На твое место десятки просятся!» А вскоре и беда случилась. Однажды в дождь, на глинистом скользком взвозе, подкосились у сивки тонкие ноги, и перегруженная телега потянула ее вниз, под гору… Сивка упиралась из последних силенок; сам возчик норовил крепким плечом подпереть телегу. «Эй, эй, помогите!» — надрывался он при этом и горлом, и животом. На дикие вопли выскочил из ближней хибарки мужик-черныш в рубахе распояской, следом за ним — чернявая девка. Теперь они втроем пытались удержать телегу и тем спасти хрипящую, с кровавой пеной на губах, лошаденку. Но помощников явно не хватало. У лошади вдруг что-то лопнуло внутрях, и она рухнула на землю, задергалась в предсмертной муке…

Савелка схватился за голову, грохнулся рядом, сам себя не помня от горя. Вокруг начал сходиться народ; кто-то сказал угрюмо:

— Все подохнем, как эта коняга.

Явился надсмотрщик, толстый, рыхлый, в котелке и крылатке. Он вцепился в плечо возчика, затряс, приговаривая, чтоб тот убирался с дороги — другим возчикам проезд давал. Савелка сначала мутно и слепо глянул на француза, потом, когда его тряхнули сильнее, разом очнулся — вскочил со сжатыми кулаками.

— Через тебя, ирода, я кормилицы своей лишился! — закричал он, озлобляясь. — Ты ее погубитель, ты и ответчик! Выплачивай мне убыток!

Надсмотрщик попятился, забормотал что-то по-французски.

— Ишь, сразу русские слова позабыл, как о плате речь! — рявкнул кто-то в толпе басом; а другой голос, тонкий и пронзительный, подхватил с подзадоривающей насмешкой:

— Дождешься от него, кровососа, уплаты, как бы не так!

— Все они кровососы, душегубцы! — поправил трескучий надсадный тенорок и тут же захлебнулся кашлем.

Однако тенорок был подхвачен другим голосом, сочным и баритонистым, его опять сменил бас — и теперь только и слышалось со всех сторон:

— Нет роздыха рабочему человеку!

— Хоть заживо ложись в могилу!

— Мы работаем по десять — двенадцать часов, а вся прибыль французам-толстопузам!

— Зуботычины да штрафы — этого от них дождешься!

— У нас, в листопрокатном, расценки снизили!

— А в рельсовом, слышь, хранцузу рупь с полтиной платят, а нам восемьдесят копеек!