— Бедняга, — посочувствовал господин Меррик. — Наверно, он подорвался на мине при разминировании города.

— Нет, он еще во время боев пострадал, — ответил Жарков. — Думали, что не выживет.

— Так вы знаете этого человека?

— Это мой брат.

— О-о!..

У разбитого здания заводоуправления была расчищена площадка; тут же и остановились машины. А дальше, из-за сплошных завалов на пути, Жарков предложил гостям отправиться пешком к мартеновскому цеху.

— Бывшему цеху, — поправил сенатор с тонкой усмешкой, за которой укрывалось его прежнее недоверие.

— Ну, это мы сейчас увидим! — сказал Жарков, хотя уже видел прямо перед собой, в каких-то двухстах метрах, тот прежний неутомимый, завивающийся штопором дымок, что вырывался из трубы, наполовину срезанной снарядом, и видел среди цеховых руин если не сам мартен, то жаркий печной отсвет на верхней искореженной балке, а главное, слышал и лязгающий грохот шихты, и пронзительный паровозный гудок.

— Понимаю, понимаю, господин Жарков, — закивал сенатор, наконец-то и сам все увидевший и расслышавший. — Вы хотите меня разубедить в том, в чем я уже убедился.

В печном пролете под открытым небом собралось много горожан, тех, кто днем и ночью возводил в разрушенном городе времянки под жилье и простодушно верил, что с их времянок и началось возрождение Сталинграда. А теперь они теснились у печи, ласково прозванной «ноликом», мощностью всего в двадцать пять тонн, но уже клокочущей в своей утробе, поющей форсунками, раскидывающей целыми пригоршнями крупные, как монеты, искры, — и понимали: вот он — огонь жизни, вот оно — начало возрождения!

Жаркова встретил мастер смены Марченковский, нервно-подвижный, несмотря на хромоту, человек с тяжелой сучковатой палкой, которую он тотчас же, при виде гостей, вонзил в груду магнезитовых кирпичей, — явно для того, чтобы выглядеть молодцеватее.

— Ну, что с завалкой? — спросил Алексей, в упор разглядывая худощавое и губастое лицо с черными, густыми бровями в капельках натекшего со лба пота.

— Завалка идет нормально, товарищ секретарь обкома, — отрапортовал Марченковский. — Жаль только, второй паровозик не успели восстановить, а то бы дело еще веселей пошло.

— Кто будет выдавать первую плавку?

— Да он же, Дмитрий Полетаев, как лучший сталевар, еще там, на Урале, поднаторевший.

— Ну, смотрите, не подкачайте, — нахмурился Жарков, на вас Америка будет глядеть.

— Да, да, мы глядим и удивляемся! — подхватил господин Меррик, хотя последние слова Жарков произнес шепотом. — Еще совсем недавно окончилась великая битва, а уже заработала первая печь. Это сенсация! Я готов кое-какие свои слова взять обратно.

Весь процесс завалки шихты проходил четко: тупоносый паровозик, из тех, которые называют «кукушками», знай себе проталкивал груженые вагонетки в ворота печного пролета, на мартеновскую площадку, откуда молоденькие сталевары в кепках, повернутых козырьками назад, уже забрасывали шихту в распахнутый печной зев.

Ничто, кажется, не предвещало беды. Но в любом новом деле подчас достаточно какой-нибудь ничтожной помехи, чтобы все многотрудные усилия человека пошли насмарку. И вот паровозик, только что с упоением покрикивавший на любопытно-праздных горожан, вдруг разом лишился голоса. Случилось это как раз в тот момент, когда, напрягшись, он в могучем рывке толкнул вагонетки, а сам (вероятно, от чрезмерных усилий) подскочил на пружинящих рельсах узкоколейки и задел своим шишковатым, в виде восклицательного знака, свистком о провисшую верхнюю перекладину въездных ворот, после чего свисток сразу превратился в закорючку и отлетел прямо в вагонетку, смешавшись с железным ломом, а из дыры со злобным оглушающим шипением хлынул сжатый пар… Жарков мгновенно понял: коли вышел из строя единственный паровозик — подача шихты прекратится и плавка будет сорвана.

— Полетаева ко мне! — крикнул он, делая шаг вперед, глядя перед собой резким, требовательным взглядом хозяина, но ничего не видя в облаке горячего пара.

— Я здесь, товарищ секретарь обкома, — донесся из этого облака ровный, глуховатый голос, после которого и самому, пожалуй, следовало бы сдерживаться от крика.

— Сколько уже завалено шихты, товарищ Полетаев?

— Одиннадцать тонн, товарищ секретарь обкома.

— Когда можно снова поднять пар в паровозе?

— Машинист говорит: часа через два-три, не раньше.

— Следовательно, за это время плавка успеет закиснуть, и двадцати пяти тонн стали нам не видать сегодня?

— Мы постараемся что-нибудь сообразить…

— Так соображайте, только побыстрее! — все же не удержался от крика Жарков. — Те красноармейцы, которые сражались на этой печи, долго не размышляли: промедление означало смерть.

В эти минуты Алексей думал уже не о сенаторе, а о сталинградцах, явившихся на первую плавку как на праздник и обманутых в своих лучших ожиданиях. Но сенатор поспешил сам о себе напомнить. Стоя за спиной Жаркова, он проговорил, похоже, с удовольствием:

— О, теперь я вижу, что без помощи вам не обойтись!

Жарков обернулся и спросил наигранно-простодушно: — Уж не являетесь ли вы, господин Меррик, специалистом в области металлургии и не хотите ли подсказать какое-нибудь дельное решение?

— О, вы не так меня поняли, господин Жарков! Я говорю вообще — о помощи добрых друзей-союзников.

— Что ж, если эта помощь будет ото всей души, то мы ее примем, господин сенатор, — отозвался Жарков, поняв, что важный заокеанский гость наконец-то проговорился об истинной цели своей поездки. — А пока… Пока нам придется полагаться на самих себя. Тем более что война еще далеко не окончена и обещанный добрыми друзьями-союзниками второй фронт еще не открыт.

Сенатор, чтобы, вероятно, заполучить необходимую паузу для перемены щекотливой темы разговора, принялся усиленно жевать губами. Но тут с шихтового двора, заглушая гул форсунок, донесся хриплый, яростный голос, который заставил сенатора насторожиться, а Жаркова вздрогнуть в радостном смятении.

— Даешь плавку! — ревел знакомый голос. — А ну, люди, катай вагонетки, заваливай печь вручную!

Жарков спустился на шихтовой двор.

Здесь, среди металлического лома, уже пылали зажженные факелы, бегали люди. А тот, кто своим яростно-вдохновенным призывом превратил этих людей, недавних зрителей, в каталей, сидел плотно и неподвижно в коляске, и факельное пламя броско вырывало из тьмы его голову в белых бинтах, с резко чернеющими в них щелями на месте глаз и рта. И сенатор и журналисты не смогли отвести взглядов от этого жуткого в своей скованной неподвижности человека, выжившего всем смертям назло.

— Отцепляй вагонетки!.. Толкай живей!.. — взрывался криками этот живой памятник человеческому бессмертию. — А паровоз волочи на запасный путь!.. Нечего ему путаться под ногами!..

И люди дружно толкали тяжелые вагонетки к печи, уже дымной, в огненных клиньях, выбивавшихся из завалочных окон.

В 22 часа 10 минут в содрогавшейся от собственного гула печи было пробито выпускное отверстие. И сначала тоненькая, как бы ощупывающая желоб, пламенная струйка потекла вниз, а уж затем с тугим выхлопом, с всплесками и крупными, зернистыми искрами рванулся к разливочному ковшу и плавной дугой схлынул огненный поток. И люди, привыкшие к зареву войны, вдруг увидели всплывшее над головами доброе, мирное сияние и радостно повторяли:

— Сталь идет!.. Сталь идет!..

На следующий день Жарков провожал американских гостей.

Над черными развалинами поднималось солнце, и его лучи заботливо и нежно прикасались к каменным ранам.

Сенатор, стоя на вагонной ступеньке, глядя своими зоркими желтоватыми глазами сквозь дырявые стены развалин на Волгу, наветренную, дотемна синюю, говорил с печалью в голосе, — с той печалью, которая не может не отозваться волнением в другой душе:

— Боже, убереги на веки веков Америку от ужасов разрушения и мертвого хаоса! Пусть она никогда не будет во власти этой кричащей на весь мир каменной скорби: «Помни Сталинград, человечество!»