Она скрипнула дверью тумбочки под раковиной и достала синюю бутылку водки, поставила её на стол, и всё вокруг вдруг как-то ожило и заиграло новым смыслом. Две гранёные рюмки звонко брякнули, мама его щёлкнула крышкой, и воздух брызнул лёгким хмельным ароматом. Водка задорно полилась и застыла перед моим лицом прозрачной тихой гладью. Рюмка в её руке переливалась алмазными хрусталиками: она держала её кончиками пальцев и терпеливо ждала, когда же я схвачусь за свою.

      — За него, что ли, выпьем? — она тихо спросила меня.

      — Да. Больше-то не за что.

      Рюмки аппетитно чокнулись, брызнули прозрачными каплями, и я вдруг обжёг себе весь рот и всю глотку, сморщился, как урюк, и громко занюхал волосами на правой руке.

      — Ты ведь не пьёшь, да, Вить? — его мама спросила меня с улыбкой, глядя на то, как я корчусь.

      — Нет. Не пью. Так, пиво иногда. Очень редко.

      — Я тоже не пью. С Леной иногда, с подругой моей. Вина, может. И всё. Эта бутылка вон стоит всё, два года уже. Не помню даже, кто подарил.

      — Сегодня можно, — я сказал ей и махнул рукой. — Повод нам подкинул.

      — Это точно. Точно говоришь, да.

      И опять тёплыми добрыми воспоминаниями разожгла улыбку на своём лице. Она налила нам ещё по рюмке, одну мне пододвинула, а вторую себе взяла, застыла с ней так и всё куда-то смотрела в пустоту.

      — Я когда в садике работала медсестрой, он постоянно ко мне после школы приходил. Он тебе рассказывал?

      — Говорил, что вы там работали, да. Но больше особо ничего не рассказывал.

      — Придёт ко мне в кабинет, а у меня же кабинет-то был свой, я же старшая медсестра, ещё там за качеством еды следила, за поварихами нашими, накладные всякие вела. Чего только не делала, ой, — и рукой махнула, мол, ты даже не представляешь, Вить. — Рассядется у меня за столом, а тётя Валя Кораблёва, повар наша, подружка моя, ему уже на подносе несёт первое, второе, кисель, компот. Всё, чем детей кормили. Поест, уроки сделает и домой пойдёт.

      — А ему сколько лет тогда было?

      — Лет девять, может.

      — А, тогда ещё нормально. Просто думал, вдруг так за ним лет в пятнадцать ходили?

      И она засмеялась, водка в её рюмке заплескалась, и пара капелек рухнула на клеёнку.

      — Нет уж, не в пятнадцать, — сказала она. — Когда ещё совсем маленький был.

      Мама его запрокинула голову и поставила пустую рюмку на стол, я тоже свою опустошил и рядышком к её рюмке пододвинул.

      — Я разбаловала его, Вить. Всю жизнь ему в жопу дула. Ты, наверно, заметил.

      — Нет, вы хорошая мама, вы чего? У меня другая, конечно, была, но… Тоже хорошая.

      Она мне заулыбалась, подпёрла щёку рукой и сказала:

      — Я знаю. Знаю, что она у тебя хорошая была.

      — Да? А откуда?

      — На тебя сижу и смотрю. И всё вижу.

      Настенные часы в зале так громко шарахали каждую секунду своей стрелкой, наполняли спокойный ночной воздух этим глупым сухим ритмом, будто каждым ударом колотились в самое сердце. Чай уже остыл, не осталось ни пара, ни тепла, лишь глупый янтарный блеск в свете люстры. Зато в синей бутылке ещё оставалась согревающая прозрачная водичка, томилась в стеклянной темнице и ждала, когда её разольют в холодные сверкающие рюмашки.

      — Он такой глупенький был, когда был маленький, — мама его сказала с улыбкой. — Я его из садика забираю, домой приходим, спрашиваю: «Что сегодня в садике ел?». Он смеётся, как дурачок, говорит: «Чай, бульку и… паленьки». И опять как заржёт.

      — Подождите. Кого? Пале… Как?

      — Паленьки.

      — Это что такое?

      — А спроси его, когда приедет. Я за всю жизнь так и не поняла, какие ему там паленьки в садике давали. Сколько ни спрашивала. Он тогда ещё маленький был, лет пять, может, меньше.

      — Спрошу. Самому даже интересно.

      Мама его налила нам ещё по рюмашке, одну мне пододвинула, а сама вторую выпила. Бутылка так ярко уже не переливалась в свете люстры.

      — Ты пока в армии был, он ко мне по нескольку раз в неделю заходил. Никогда ко мне так часто не бегал с тех пор, как к бабушке с дедушкой переехал. Как будто с тобой что-то понял. Наслушался, насмотрелся.

      — Я ведь это, Елена Алексеевна. Я ведь ему больно никогда не делал. Вы не подумайте.

      — Я знаю, что не делал, — она ответила с улыбкой. — Он бы мне иначе давно наябедничал. Он же нытик у меня.

      — Плохо ему никогда не делал, — я так говорил, будто её не замечал, будто не было её передо мной, будто сам с собой разговаривал. — Не обижал его никогда. А, нет… Один раз обидел, когда в армию ушёл. Не нарочно, тупой просто был.

      И хлопнул ещё одну рюмку, одни глотком её осушил и опять скорчился, не так сильно. Уже немножко привык.

      — У вас с ним какие планы, Вить?

      Я пожал плечами и откусил кусочек сухого печенья:

      — Какие могут планы? Пускай из Москвы сначала приедет. А там… Я даже не знаю.

      — С ним хочешь дальше жить? Вместе?