— Да, — я тихо пробормотал и закивал. — Вместе с Тёмычем живём. На Декабристов.

      — Ясно, — невозмутимо ответил Женька, почесал шею под колючим свитером и продолжил курить. — У меня старшая сестра, Алёна, с Артёмом часто в детстве нянчилась, когда он к нам в гости с бабушкой приходил. У нас книжки были про животных. Одна такая синяя, до сих пор где-то валяется. Он лет до четырёх читать не умел, просил Алёнку всё время ему почитать.

      Я так радостно заулыбался и сказал:

      — Да, это он любит.

      — Всё время, когда приходил, просил её одну и ту же статью в книжке почитать. Знаешь, про что? Про лохнесское чудовище. Такая маленькая заметка там была, два или три абзаца и фотография, где шея чёрная над водой плывёт. Она ему один раз прочитает, два, три. Он всё просит и просит. Всё время одно и то же просил.

      — Надеялся, наверно, что это всё правда. Он же динозавров любит.

      — Вот именно, да. Такой смешной, блин, не могу. До сих пор, что ли верит?

      — Не удивлюсь.

      Женёк засмеялся:

      — Надо было ему на Новый год эту книгу подарить. Дурак, не взял, дома же где-то валяется.

      Он докурил сигарету, швырнул её подальше, перекинул аж через весь палисадник под окнами, посмотрел на меня и так серьёзно сказал:

      — Поэтому, Витёк, не боись, мы Артёмку все любим. Со всеми его… ну, ты понял. Давай, не обижай его, ладно?

      — Он сам кого хочешь до слёз доведёт. Бандит, бляха-муха.

      — Мгм.

      Я посмотрел на Женьку и сказал ему:

      — Мы когда познакомились, он про тебя очень много рассказывал. Много хорошего всякого. Как вы с ним в сегу играли. Как на даче у вас ящериц ловили. Здорово, что ты у него в детстве был. И к его этой… — я неловко прокашлялся и продолжил: — К его этой болезни ты нормально всегда относился. Не угорал над ним, как некоторые сволочи, не смеялся, не обижал. Маму твою всё время вспоминает, говорит, салаты и мясо тушёное с картошкой так вкусно всегда готовила.

      Его глаза слегка покраснели в свете уличного фонаря. Женька тихонько шмыгнул и медленно закивал, увёл в сторону мокрый взгляд и с дрожью в голосе выдохнул в рукав своего колючего серого свитера.

      И я вдруг тихо сказал ему, чуть ли не шёпотом:

      — У меня тоже мама… Полтора года назад. То же самое, как у твоей. Один в один почти. Извини, ладно?

      Он махнул рукой и сказал:

      — Да забей. Пошли, холодно уже чё-то.

***

      Квартира быстро опустела. Никого не осталось, кроме Тёмкиных бабушки с дедушкой.

      Душный воздух в смолкнувшем безмятежном зале весь уже захмелел и перемешался со сладкими ароматами закусок и салатов. Под разложенным столом-книжкой стояла пустая бутылка водки и открытая коробка из-под сока. Я потряс её, услышал тихий звон апельсиновых капелек и поставил её на место.

      На малюсеньком экране музыкального центра задрыгались разноцветные пиксельные квадратики, засверкали такие знакомые с детства, но непонятные надписи «AUX» и «INPUT». А самой музыки нет, своё уже отыграла.

      Тёмка сел на пыльный скрипучий диван, поправил измятое покрывало и без особого интереса стал бегать глазками по столу, искал, чего бы ещё съесть, какой бы ещё не залежавшейся колбасы отведать. Я увидел в тарелке на самом углу стола два сверкающих кусочка ярко-розового салями, схватил свою вилку, обтёр её об рукав, подцепил колбасу кончиками острых зубчиков и протянул ему.

      — Спасибо, — сказал он и съел колбасу.

      Где-то далеко-далеко, в самых недрах частного сектора, под пышным снежным покрывалом разорвался салют. Тихий рык огня в ночном морозном воздухе долетел до нашего дома, словно ударился о затянутое инеем окно и смолк, будто и не было его никогда. Так, дурацкий бенгальский огонёк, подумаешь.

      Я сел напротив Тёмки, пододвинул к столу холодную табуретку и посмотрел на голову зажаренного судака, плавающую в глубокой миске из-под оливок в мутной тёмно-зелёной водице.

      — Чего ты? — спросил я его шёпотом.

      — Ничего, —он мне ответил, а у самого взгляд застыл нерушимым бетоном в красивых карих глазах и устремился куда-то в пустоту.

      — Скоро домой пойдём, обожди, — сказал я и взял со стола пачку персикового сока.

      Коробкой потряс, пошебуршал парочкой капель на самом дне, тяжело вздохнул и поставил её под стол к пустой таре.

      Тёмка потыкался вилкой в свою тарелку с подсохшими остатками жареной курицы, всё будто пытался раскрошить острыми зубчиками толстую кость, и, не глядя на меня, тихонько спросил:

      — Вы ведь тоже так раньше собирались с роднёй, да?

      — Как и все уж. Конечно.

      Он тихо посмеялся.

      — Что?

      — Да ничего, — сказал он. — Когда всё это заканчивается, как-то особенно грустно становится, да?

      — Мгм.

      — И тихо так сразу. И грустно.

      Я подошёл к музыкальному центру и громко щёлкнул пластиковой кнопкой. Аккуратно покрутил серебристым гладким колёсиком, и зал немножечко ожил, зазвенел песней «Натали», но совсем негромко, так, чтобы мы всё ещё могли слышать друг друга.