Ни капельки не осталось от того волшебства и пыльного аромата чуда, что витало в воздухе этой комнаты два года назад. Ноги в белых летних носках уже не ласкаются об старый советский ковёр, а сплющиваются на свежем и таком холодном безжизненном линолеуме, которого здесь раньше и не было. И полы уже так мило и по-родному не скрипят.

      — Я вчера ездила на гастроли в Москву, Артём, представляешь? — радостно сказала Дина и ярко заулыбалась.

      — Прикольно, — Тёмка ответил и закивал.

      А Женька даже не обращал внимания. Сидел так невозмутимо на диване рядом с Диной, сцепив пальцы замком. Как будто даже ничему и не удивлялся, как будто уже привык.

      — Какую песню там пела? — Женька спросил её.

      — Про любовь пела. Про любовь, — смущённо ответила Дина и чуть было опять не захихикала.

      — А называется как? — добавил он.

      — Ой, — и она вдруг так расстроенно хлопнула по пыльной диванной обивке и спрятала руки в рукавах своей полосатой кофты. — Уже и не помню, Жень, представляешь?

      А Женька спокойно кивнул и совсем даже не засмеялся. Не улыбнулся даже. И Тёмка тоже сидел весь такой невозмутимый, и мускул на его лице не дрогнул, как будто всё так и должно быть, такой повседневный диалог о погоде, ничего особенного.

      Я аккуратно спросил Дину:

      — А вы с Артёмом где познакомились?

      Она опять резко дёрнулась, подавилась накатывающим смехом и радостно сказала:

      — В реабилитационном центре. В реабилитационном центре мы познакомились, «Апрель» называется. Артём туда с мамой ходил, я тоже, да, Артёмка, да?

      И он на меня посмотрел, кивнул с серьёзным видом, будто сказал мне: «Да, вот это уже правда, это было».

      — Понятно, — сказал я. — Давно?

      Тёмка пожал плечами и ответил:

      — Да мне лет пять, наверно, было, Дине, может, десять или около того. Не помню уже. Всю жизнь как будто знакомы, да?

      Дина опять захихикала и шустро так проговорила:

      — Ой, вообще не говори, Артём, да, всю жизнь.

      За дверью опять та же самая песня загремела на всю квартиру, опять про «глаза карие» и про «талию» музыкальный центр развылся.

      Женька недовольно цокнул и засмеялся:

      — Одно и то же всё время, я просто поражаюсь.

      — Да у меня то же самое, — сказал я. — В детстве маме с отцом раз по двадцать за вечер её на диске ставил.

      Он вдруг так оживился, весь выпрямился и спросил:

      — Тебя тоже заставляли, да?

      — Да.

      — И меня тоже дёргали! — засмеялся Женька. — Блин. У нас чё, одно детство на всех было?

      Я вдруг замер от этих его слов. А вокруг всё будто застыло на миг в душной вечерней тиши под грохот старой песни в зале.

      — Точно… — я тихо ответил. — Да. Было.

      — Витёк, ты же куришь, да? — Женька спросил меня, а я кивнул. — Пошли на балкон выйдем?

      Дина сказала нам вслед:

      — Да, курят, смотри какие, а, взрослые уже, совсем, да, Артём?

      — Мгм, — Тёмка ей ответил, глянул на меня и одобрительно кивнул, будто отпустил меня покурить со своим двоюродным братом.

      Мы с Женькой вышли на балкон, дверь закрыли и очутились в вечерней предновогодней тишине. Всё вокруг смолкло, будто мы с ним оглохли, даже надоедливой песенки в зале уже не было слышно. Лишь невесомый рокот зимнего морозного воздуха, такой едва заметный шелест лёгкого ветерка, будто самая настоящая симфония спокойствия и безмятежности.

      Женька мне предложил сигарету, я помотал головой, достал свою пачку и щёлкнул железным колёсиком зажигалки во тьме балкона. Вокруг на миг всё вспыхнуло тёплым ярким огоньком, и в воздух полились серые дымные змейки.

      Женёк высунулся в соседнее окошко, прямо как я обычно делал на этом балконе, глянул на замёрзшую до следующего года девятиэтажку напротив и спросил:

      — Чё вы с Тёмычем вместе, да, живёте?

      От этого его вопроса я вдруг замер с сигаретой в руках, чуть даже не прокашлялся. Стою и понимаю, что глупо смотрю, как крохотными угольками переливается кончик папироски в вечерней тьме уснувшего дворика.

      — М? — спросил Женька, посмотрел на меня и разок затянулся. — Тётя Лена маме моей рассказала.

      — Рассказала? — я тихо спросил его, а сам почувствовал, как по хребту пробежала холодная дрожь.

      — Мгм. Она к ней часто ходила, когда мама болела, ухаживала за ней, продукты, лекарства таскала. Болтали с ней, наверно, часто. Она мне и рассказала потом про Артёма.

      — И чего ты? Как к этому всему…

      Он перебил меня:

      — Да нормально я отношусь. Пофиг мне. Он же брательник мой. Если такой, ну, значит, такой, чего теперь поделать?

      Я тихо закивал, затянулся ещё разок и выкинул сигарету в окно, не стал даже докуривать. Выдул остатки дыма, деловито сложил локти на оконной раме, стоял и смотрел на девятиэтажную громадину на другом конце двора с её россыпью тёплых огоньков в бессчётных окнах.