— Не всегда, — ответила баба Оля. — Обожди, не торопись, куда ты всё.

      Кружевной коврик на стуле приятный такой, мягкий и пушистый немножко, на каждом стуле их постелила. Ветка вербы уже давно засохла в красном углу над столом рядом с иконой Богоматери. Про крашеные яйца ещё с Пасхи, наверно, вообще думать не хотелось, от одной мысли уже поплохело.

      Я сорвал с гвоздя на стене маленький календарь с церковными праздниками и рецептами и зашелестел пыльными страницами. Просроченный уже, с того года ещё висит. Обратно его повесил, может, ей ещё нужен, может, и знает, что уже старый. Позади Тёмки на столешнице старое радио стояло, советское ещё, с антенной и списком станций от Киева и до Вильнюса. А на радио уже давно выцветшая наклейка с динозаврами: трицератопс с тираннозавром сражается и рогом его до крови протыкает. С Тёмкой все эти названия дурацкие выучил, попробуешь тут не выучить, когда он днями-ночами про ящериц своих рассказывает.

      — Скворцов, губернатор наш, давеча приезжал, — сказала нам бабушка. — Гадала ему, на картах глядела.

      Тёмка на меня покосился и будто взглядом спросил меня: «Правда, что ли?» Я лишь плечами пожал в ответ. Может, и правда, кто его знает.

      Баба Оля вдруг картами шелестеть перестала. Застыла в тишине своей кухни, только стук настенных часов и слышно. За окном сосед на Жигулях проехал, затрезвонил на всю округу выхлопной трубой, и опять всё замолкло, опять вся изба в тишине утонула. Муха вдруг жалобно зазвенела, запуталась насмерть в липкой ленте над столом.

      Бабушка посмотрела на Тёмку грузным взглядом, брови седые нахмурила и сказала:

      — Врёшь ведь, Витька, ой, врёшь.

      — М? — я не расслышал и вместе со стулом поближе к ней пододвинулся.

      — Брешешь мне, говорю, брешешь, — повторила она. — Не товарища ты мне привёл, нет.

      Тёмка рот от удивления распахнул, глаз испуганных с бабушки не сводил, с её хитрой улыбки, с рук её дрожащих, с бубновой девятки, зажатой между пальцами.

      А я дурачка включил и переспросил её поломанным голосом:

      — Не понял, баба Оль?

      Она скрипнула табуреткой и на меня посмотрела, сверлила тяжёлым пронзительным взглядом и карту из рук не выпускала. Страшно вдруг стало, у самого даже руки затряслись.

      — Мне врать-то зачем, мне всё говорят, докладывают, — сказала она и хитро заулыбалась.

      — Кто? — я спросил её шёпотом.

      — Вона, — и в сторону стола кивнула. — На картах всё написано.

      Тёмкина любопытная улыбка уже давно куда-то растворилась, будто и не было её никогда. Сидел и еле заметно дрожал, на обгрызенные старые карты поглядывал и на бабушку исподлобья косился. А она всё молчала, опять в расклад свой уткнулась, к самому носу карты подносила, щурилась и кивала задумчиво.

      Последнюю карту на стол положила и сказала:

      — У нас Серёжка был в деревне. Ба, красавец был, ой, прям весь ходил такой, что ты, что ты. Всё время нарядится, причешется, весь прямо ходит, обувь начистит, ой.

      Опять на Тёмку пронзительно посмотрела и поближе к нему придвинулась.

      — Мать нам рассказывала, он когда с войны-то вернулся, в избе-то у себя закрылся, не ходил никуда, ни с кем не говорил. Думали, чего случилось, чего случилось? Мужик, сказали, у него погиб. Убили. На войне, говорят, убили. Ой, убивался, ой, убивался весь, батюшки.

      Тёмка вдруг шмыгнул на всю кухню и осторожно заговорил:

      — Но ведь… В Советском Союзе к таким людям… не очень, да?

      — Ай, — бабушка рукой ему махнула и стала карты складывать в одну стопку. — В Союзе много к кому не очень.

      И посмеялась, на меня посмотрела, а потом на Тёмку.

      — На стенгазету по-кривому глянешь, и к тебе тоже будут «не очень». Много к кому не очень. Ко всяким. И к вашим, и к нашим. Никого не делили.

      Сердце в ушах громко звенело, каждым ударом стрелки часов на стене будто бы перестукивалось. Тишина мёртвой хваткой кухню сковала, воздух наполняла тревогой, в каждой мелочи на столе поселилась. В пряниках засохших, в семечках жареных на сковородке, в облезлом венике под умывальником и даже в каждой вишенке, нарисованной на клеёнке.

      — Баба Оль, — я прошептал еле слышно, — Пора нам уже. Мы пойдём, ладно?

      — Обожди.

      Она закряхтела и к серванту подковыляла, достала с верхней полки бутылку бордовой самогонки и на стол рядом с колодой карт поставила.

      — А зачем? — я спросил её осторожно.

      Она посмеялась и прохрипела:

      — Артурке вон дома нальёшь. Как я его отпущу-то? Вон. Весь уже трясётся сидит.

***

      Последний луч холодного солнца закатился за горизонт, исчез под тёмно-синим небесным покрывалом и поцеловал на прощание землю своим теплом. Опять ночь, опять тишь, опять летняя прохлада в песнях цикад и комарином писке.

      — Вить, — Тёмка крикнул мне с кухни. — Хватит курить, простудишься, холодно уже. Или оденься хотя бы.

      — Не ворчи, — я бросил ему в ответ и ещё разок затянулся, взглядом окинул спящий ночной огород и чёрные силуэты помидорной рассады на грядках.

      Воздух пестрил ароматами пряного шашлыка на соседском мангале. Тоже надо было с Тёмкой мяса купить и нажарить. Дурак, совсем не подумал. Бутербродами с ним давились, салатами со сметаной и окрошку всю доели. Ему вроде понравилось, так лопал, аж за ушами трещало.