Банковская карта, ещё одна, монеток несколько штук, чеки какие-то обгрызенные. И фотография маленькая и потёртая. Скромно так выглядывала из бокового кармашка помятым глянцевым уголком. И в голову будто молотком резко шарахнуло. Захотелось в окно вышвырнуться прямо под встречный товарняк.

      Меж дрожащих вспотевших пальцев застыла фотография родной лопоухой моськи. Лицо его гладкое, кудряшки светлые и родные, улыбка яркая-яркая, как июньское солнце, и клетчатая рубашка с белой футболкой под ней.

      Тёмка. Заяц мой.

      А рядом с ним моя морда корчилась, в какой-то смешливой гримасе кривилась и один глаз зажимала, будто подмигивала кому-то. В вязаном белом свитере, в светло-сером даже. И морда такая счастливая и довольная, а сзади наш стол новогодний в квартире у его мамы. Кучки салатов в сверкающих хрустальных посудинах, тусклая россыпь гирлянд и занавески с цветочками. Смотришь на эту фотографию, вроде и не понятно же ничего, два друга как будто сфотографировались, два брата как будто.

      Нет, всё-то она поняла. Лучше бы промолчала и в сладком незнании мне дала утопиться, чтоб спалось крепче. Теперь-то вообще не усну. Идиотина, такие вещи в кошельке вот так показушно таскаю и совсем никого не боюсь.

      Я вышел из тамбура и медленно побрёл вдоль спящего коридора. Зелёная табличка с температурой воздуха за окном сияла мне путеводной звездой в плацкартном полумраке. Я остановился возле своего места, взглядом со Светой словился и на верхнюю полку ловко запрыгнул. Уставился испуганными зенками в холодный железный потолок и громко задышал, скрестив руки на камуфляжной груди.

      — Свет? — прошептал я и высунулся в проход.

      — Да? — так же шёпотом ответила она, толстые очки сняла и книжку отложила в сторонку.

      — Ты это. Никому только, ладно?

      Она тихонечко усмехнулась:

      — Не рассказывать имеешь в виду? С ума, что ли сошёл?

      Хлопнула рукой по моему матрасу на верхней полке и, улыбаясь, сказала:

      — Дрыхни давай. Боец.

      Я схватился за пыльную железную раму, изо всех сил напрягся и закрыл форточку. Не жарко уже, холодно даже немножко, ещё продует. Не на речку поеду с Тёмкой купаться, а к его маме уколы от воспаления лёгких ставить.

      Я раскатал рукава заношенного кителя, лицом к стене повернулся и укрылся тонким покрывалом с серийным номером на уголке. Спать совсем не хотелось, сердце бешено колотилось под потной тельняшкой, шарахалось об грудную клетку так шустро и резво, словно в такт стуку колёс.

      Полной грудью дышать не получалось. Я повернулся на спину, поясницу приподнял и расстегнул тугой кожаный ремень с позолоченной пряжкой. Снял его и на сетчатую полку над головой положил рядом с вафельным полотенцем. Полегче немножко стало. Сердце только всё так же лупило в груди.

      Спать надо и о плохом не думать. Ещё две ночи и окажусь дома. И всё, что случилось в этом поезде, сделается воспоминанием, запах сканвордов, лапши и гниющей мусорки у туалета станут историей. Вспоминать ещё всё это буду с улыбкой.

      И кошельки больше не буду терять.

***

      После того, как тётя Катя с Анькой ушли, холодно дома так стало. То ли к вечеру мороз ноябрьский разошёлся, а, может, перед мамой ещё было стыдно за выходки за столом.

      Я валялся на диване в своей старой комнате на первом этаже. Прокуренную растянутую тельняшку нацепил, в которой отец ещё, наверно, ходил в молодости. В потолок смотрел и всё думал, как вместо того, чтобы дать ей за столом похвастаться сыном-кадетом, цирк какой-то устроил.

      — Вот, это сын мой. Мой Витя.

      Нет. Не дал ей в тот день это произнести с гордостью в голосе. Гордости никакой и не было, один лишь стыд в материнских глазах. Даже из комнаты выходить не хотелось. Заперся изнутри в холодных стенах с синими, изодранными у плинтуса обоями и жался поближе к толстенной ровной трубе батареи под окошком.

      Зимой здесь хорошо спать, не жарко и не холодно, в самый раз. И куриным дерьмом, как летом, не воняет. Спят куры, закрыты в курятнике, по двору за окошком целыми днями не шастают. А курятник прям за стеной ещё, поэтому летом и воняет, жарища такая стеной стоит. За всю жизнь привык уже, чего жаловаться.

      С детства любил с отцом во двор выходить, когда он курицам бошки рубил. В старых дырявых калошах выйду, за птицей с ним побегаю, а потом к пеньку пойдём. Топором сверкнёт в лучах яркого солнца, солью на пенёк посыплет и ударит разок.

      Херак!

      Я однажды башку куриную подобрал и бегал с ней по всему огороду, игрался, как дурачок. Ладно хоть никакой травмой на мне это не отразилось. Сейчас бы ни за что в жизни так делать не стал, вырос уже.

      Когда семь лет было, я как-то спросил у отца:

      — Пап, а когда козу рубить будешь, меня позовёшь?

      — Не, я козу не могу, — ответил отец, пот со лба вытер и закурил. — Козы плачут, страшно их резать.

      На всю жизнь это запомнил, всё детство пытался представить козлиный плач у себя в голове. Может, и хорошо, что никогда его и не слышал.

      Я поправил штрипки на трико у самой пятки и осторожно вышел из комнаты. А дверь будто назло громко скрипнула, мама точно услышала. В тёплых вязаных носках прошёлся по коридору, остановился возле зала и внутрь заглянул аккуратно.

      Мама сидела за столом перед зеркалом, платок меняла, надевала домашний, поскромней и попроще, в котором не жарко. Взгляд будто сразу током ударило, я от двери отдёрнулся и назад шажок сделал.

      — Чего там крысишься стоишь? — спросила мама и посмеялась. — Заходи давай.