— Да я уже перевёл, Тём. Чего ты всё кочевряжишься?

      И опять замер и уставился на меня своими заячьими глазами, шея у него вдруг так заметно от волнения задрожала, как обычно. Такое от меня спрятать не сможет, как облупленного его знаю.

      — Ты сам отказался, да?

      Эти мои слова громом для него, наверно, прозвучали. И всё молчал стоял, ни слова мне не говорил.

      — Выиграл, прошёл и отказался? — я снова его спросил. — Не поехал никуда. Сам?

      И Тёмка мне так тихо ответил, не сказал даже, а на выдохе как-то еле-еле из себя выдавил:

      — Да. Сам.

      Я замер напротив него, за руку его схватил, почувствовал, как она вся задрожала. Нет, зашелестела. Шелестела вся в этой ночной тиши в объятиях моей мозолистой ладони. А сам всё взгляд от меня свой бесстыжий прятал, в глаза боялся посмотреть и с таким интересом старую деревяшку на полу разглядывал.

      И шёпот, такой тихий и глупый ночной шёпот разорвал эту холодную зимнюю тишь, пронзил её насквозь лезвием правды и искренности, сорвался у меня с губ, и в комнате послышалось моё тихое:

      — Зачем, Тём?

      — За мясом, — ответил он мне и снова взгляд свой от меня спрятал.

      Я рукой легонько схватился за его подбородок, лицо его на себя повернул и в глаза его сверкающие посмотрел. Тёмка совсем будто не жил, на меня глядел испуганно и дрожал, старался ровно дышать, но как-то не получалось, сам себя скармливал беспощадному страху.

      — Зачем, Тём?

      Схватил мою ладонь своей рукой, вцепился холодными пальцами, мне кусочек своего шелеста передал и прошептал:

      — Потому что так будет по-взрослому. Так правильно потому что.

      Холодно так и без эмоций почти он зашагал в сторону моего дивана, сел на него и скрючился весь, застыл своим испуганным взглядом перед пыльным экраном старого телевизора.

      Я тихо окликнул его:

      — Ушастик?

      А он молчал, на меня даже не смотрел, сидел в каком-то своём глупом умиротворении и меня будто даже не замечал.

      — Тём?

      Всё-таки глянул на меня, кивнул так едва заметно, будто спросил: «Ну чего тебе надо?», а у самого в глазах грусть и метель поселились, такая сильная и холодная метель, хлеще, чем та, что за окном грохотала.

      Я в эти его глаза посмотрел и сказал ему тихо:

      — Я ведь всю жизнь тебя на руках буду носить.

      — Знаю я.

      Я вдруг к нему подскочил, рядышком сел, обнял его и по кудрявой голове потрепал, сказал ему с улыбкой:

      — Знает он. Мне бы такую самоуверенность, ничего себе ты. Обалдел совсем. А могу ведь и не носить.

      А сам всё сидит и на меня даже не смотрит, грустит о чём-то своём, но видно, что не сильно, не как тогда, после нашей первой ночи вместе в квартире у его мамы. Совсем так тихо грустит, будто даже радостно и сладко, для какого-то своего умиротворения. Я тоже так грущу иногда. Ему только не показываю. Да все, наверно, так грустят.

      Я его легонько потормошил, приобнял его за плечи и сказал ему:

      — Заяц. Тём…

      Нет. Не так надо.

      — Артём.

      И он вдруг на меня посмотрел, сразу весь оживился и брови нахмурил.

      — Ты зря мне об этом раньше не рассказал.

      — Почему?

      Я опять его за руку взял, сжал её крепко-крепко, чтоб сомнений у него никаких больше не было, и ответил ему:

      — Я если бы про это знал… Тебя бы ещё сильнее любил.

      — Разве можно сильнее?

      — Если я говорю… Можно, значит. Хочешь проверить?

      Тёмка всем телом ко мне прижался, всего меня обнял своими красными клетчатыми руками, пламя какой-то неведомой светлой грусти разжёг мне прямо в груди. Согревал меня этим пламенем в холоде родных стен моей комнаты, в этом далёком запахе салатов и мандаринов, в сладких брызгах Кока-Колы, в предвкушении звона курантов, в солёненьком привкусе селёдки под шубой на кончике языка.

      На секунду моську свою высунул и тихонечко прошептал:

      — Витька.

      — Чего?

      Посмотрел на меня, сверкая талыми снежинками, и с дрожью в голосе произнёс:

      — Ты только меня дураком за это не называй, ладно? Не рассказывай только никому. Пусть думают, что я проиграл, что не прошёл никуда. А то стыдно будет.

      — Такой ты заяц, конечно, я не могу. Дураком, говоришь, тебя не называть. Совсем, что ли?

      — Да. Не называй. Пожалуйста.

      — За что? За что не называть-то, скажи мне?

      — За всё, что сделал. За то, что… как дурак… выиграл и не поехал. Знаешь, почему? Всё хотел взрослым показаться. Думал, не поеду, совершу какой-то взрослый умный поступок. А много ли мужества, много ли «взрослости» в моём этом поступке, а?